Дом Кошкина. Маша Бланк - Сергей Курфюрстов

– Лезь в коляску. Сейчас я тебе какую-нибудь одежду раздобуду. А ты пока сиди тихо и жди меня.

Степан убежал и минут через пятнадцать вернулся, неся в руках какие-то вещи.

– Давай. Примеряй. Все новенькое, как из магазина. Так – трусы. Первым делом трусы. Ого! Новенькие, не ношеные! Понюхай. Еще фабрикой пахнут! – Степан пхнул мне под нос перевязанный бечевкой сверток с трусами и портянками. – А тут сорочка. Белая. А вот штаны и пиджак. Одинаковые. Гарнитур прямо… Пиджак потом примеришь. И вот – сапоги! Яловые! Почти новые! Вот евреи! Какой запасливый народ! Так, прячь их в коляску. Вот сестренка Валя, мать твоя, рада будет такому богатству!

Глаза Степана горели азартом мальчишки, ворующего вишни в чужом саду, и, глядя на него, совершенно не верилось, что этот человек каких-то полчаса назад думал, что нас убьют.

– Давай, надевай быстрее, пока немцы не спохватились. Они это добро в Германию на реализацию отправляют. Ничего не обеднеют.

– Людей в яму, а вещи на реализацию? Да, дядя Степан?

– Все, поехали! – Степан оставил мой вопрос без ответа, завел мотоцикл и мы медленно, объезжая деревья, выехали на шоссе.

Я молчал всю дорогу. Один вопрос мучил меня. Я боялся его задать, но еще больше боялся получить на него ответ. Дядя Степан. После отца и матери, он был самый родной мне человек. ЧТО там делал дядя Степан? Неужели… Я хотел узнать правду, и в то же время не хотел ее узнавать.

Было почти темно, когда мы подъехали к нашему маленькому старому дому, стоявшему прямо напротив въездных ворот Русского кладбища. Этот дом был когда-то и Степана. Они с матерью в нем выросли. Я собрался с духом и решил все-таки задать мучивший меня вопрос. Но Степан меня перебил:

– Все, выгребай вещи из коляски и марш до дому отдыхать. Скажи матери, я заеду на днях. И ничего ей не рассказывай. Скажи, с дядей Степаном на мотоцикле катался.

– А мать знает, что ты немцам служишь?

– Ну, во-первых, не немцам, а новой украинской администрации. А во-вторых, вот я заеду через пару дней и сам ей все расскажу. Да и, кстати, вот еще, матери передай. Скажи, подарок от меня.

Степан засунул руку в боковой карман своего форменного пиджака и достал оттуда огромные красные бусы. Такие бусы, наверное, видно за километр.

– Не надо, дядя Степан. Я знаю, чьи это бусы, – сказал я и, не оглядываясь, поплелся домой.

Мать уже спала, совершенно не подозревая, ЧТО могло сегодня случиться со мной. Она этого никогда и не узнает. Во всяком случае, от меня. Я положил собранные Степаном вещи на стол, тихо разделся и лег на кровать поверх одеяла. Болела голова, и ужасно пекли обожженные августовским солнцем плечи. Тело все еще было грязным от земли и засохшей крови. Помыться тихо вряд ли получится. Мать проснется. Придется ждать до утра…

Я закрыл глаза. Так же как и вчера. В такое же время. В той же постели. В том же доме. Но мир извне уже не был таким, как вчера. В нем больше не было ее… Слезы потекли из моих глаз. Они текли не переставая, заливались в уши и холодили коротко остриженный затылок. Ах, если бы можно было вернуть этот день назад! Я все еще вижу ее лицо. Слышу ее голос, смешивающийся с голосами людей вокруг нас. «Папа, нам к первому столику», «Может, и не поедем», «Да-да, Машенька, Вы очень наблюдательны», «Только интеллигенция»…

Я присел на кровати. А ведь отец Маши портной! Простой портной. Не из интеллигенции. Он работал в «Облпошивтресте». Отец шил у него костюм года три назад. И я же, по поручению отца, этот костюм забирал! Он так и висит в шкафу ни разу не надеванный. Так может, их никуда не повезли? Но куда же они тогда испарились из этого чертова Милицейского переулка? А может, они там были и я их не заметил? Побежал за машиной, а они стояли где-то в стороне? А может они просто пошли домой? Просто развернулись и пошли домой? Ах, если бы все было именно так!

Я откинулся на подушку, вытер остатки слез и закрыл глаза. Сон тяжело наваливался на меня. Итак, завтра, с утра, на Подольскую, к нашей третьей школе. Забрать оттуда Генку и оттуда к Маше домой. Надо самому во всем убедиться. Как жаль, что немцы трамвай с центра на Русское кладбище отменили. Мать из-за этого работу потеряла. Почти всех водителей трамвая выгнали. И велосипеды сдать, сволочи, приказали. Придется опять пешком.

По мере погружения в сон мысли в голове, медленно теряя форму и рациональность, становились все более вязкими и неповоротливыми и, разбиваясь на мелкие осколки слов, уже не несли в себе никакой общей целостности. «Божественное чудо… Чудес не бывает… Наука это доказала… Я живой.… А если все-таки… Господи, если Ты все-таки… Верни мне ее!»

Глава третья

– Ну, сынок, расскажи-ка ты своему дружку, откуда ты вчера такой чумазый вернулся.

Я открыл глаза. Над моей головой, подперев бока руками, стояла мать. Она выглядела слегка сердито, но это было не настоящим. Она не умела притворяться. По ее лицу всегда можно было угадать ее настроение, как бы она не старалась его скрыть. На стуле рядом с кроватью сидел Генка и усердно хрустел большим свежим огурцом с нашего огорода. Огурец был таким сочным, что после каждого укуса брызги разлетались в разные стороны, обильно оседая на Генкиных круглых очках, что его, однако, нисколько не волновало.

– Да-да, – бодро закивал головой Генка, – рассказывай, зачем тебе вчера на вокзал понадобилось?

– Бабушка твоя сказала?

– Ну да, – подтвердил он.

– И что это за вещи ты в дом приволок? Откуда они? – добавила мать.

– На вокзал я не попал, а вещи Степан передал.

– Степан? Он, что? Магазин ограбил?

– Нет, не магазин, не знаю… Мы с ним на мотоцикле вчера катались, – сказал я матери, как велел мне Степан.

– На мотоцикле? И как же немцы ему позволили? Он же даже велосипеды у всех отобрали!

Мать присела на краешек стула, уперлась локтем в стол, уткнулась носом в кончики пальцев руки и пристально посмотрела на меня, взглядом требуя объяснений.

– А он у немцев не спрашивал, он теперь сам как немец. В полицию к ним нанялся!

Недоеденный кусок огурца выпал у Генки изо рта.

– Дядя Степан – полицай? – ужаснулся он, – этого не может быть! Он же, мы же…

– Вот тебе и он же, мы же!

Мне было стыдно до злости. Отец Генки со Степаном с детства друзья, не разлей вода, были. Но старший майор Свиридов – красный командир, орденами награжденный. Геройски в финскую войну погиб. А наш Степан в полицаи подался. Какой позор! Но с другой стороны, если бы не Степан, где был бы сейчас я? Гнил в яме в Богунском лесу? Наверное, так. Но все равно как же стыдно!

Я вскочил с кровати, вытащил из-за печи банный тазик с обмылком и вышел во двор к водонапорной колонке. Быстро помывшись, одевшись и пообещав матери скоро вернуться, я коротко буркнул Генке:

– Пойдем.

По дороге я рассказал ему все.

– Так значит, если бы Степан не продался немцам, тебя бы вчера…

– Вот именно, – перебил я Генку, – но хватит об этом, теперь главное узнать, что с Машей.

– Думаешь, она жива?

– Я не знаю, – ответил я, сжимая кулаки в карманах штанов.

Мы подошли к опустевшей на каникулы пятнадцатой трудовой школе, пересекли школьный двор и поднялись на третий этаж дома, в котором жила Маша. Я позвонил, затем постучал, затем снова позвонил и снова постучал. Затем звонил непрерывно, пока палец не начал затекать. Дверь соседней квартиры приоткрылась на ширину цепочки, и высокий старушечий голос скрипнул из глубины:

– Нет их. Еще вчера, как ушли с чемоданами, так и не возвращались.

Дверь захлопнулась вместе с последней надеждой на чудо. Ждать и искать больше не было смысла. Чужая злая воля, возведенная в силу закона, дающая одним право опьяняющей вседозволенности и отнимающая у других подаренное природой дыхание жизни, грубо вмешалась в мою судьбу. Что теперь? Снова покорно подчиниться? Или, понимая, что в любой момент может случиться самое наихудшее, не ждать, когда оно неизбежно произойдет, а сопротивляться ему? Самому управлять своей жизнью и свободой? Страха больше нет. Там, где вчера был страх, теперь только злость и ненависть. Неутоленная ненависть. Еще неутоленная.

Спустившись на улицу, мы остановились посредине пустого школьного двора, в котором мы иногда играли в футбол «на крапиву» с ребятами из этой школы. Кто проиграл, те снимали штаны и садились голым местом прямо в сочную молодую крапиву, густо росшую вдоль забора. Подвергаться такому унижению никто не хотел, поэтому часто конец игры превращался в начало драки. Иногда зачинщиками были мы, иногда они. Смотря, кто проиграл. Заводилой у ребят из пятнадцатой школы был Казик Ковальский. Высокий, вечно угрюмый и умеющий невероятно быстро бегать парень, на два года старше нас. Если он был в игре, то можно было быть уверенным – мы проиграем, и без драки не обойдется. Он хорошо играл в футбол, а дрался еще лучше. Было бы хорошо, если бы он, вместе со своей командой, появился бы здесь прямо сейчас. Нет, мне совсем не хотелось играть в футбол. Мне просто ужасно хотелось заехать кому-нибудь в ухо или в глаз, или пустить носом кровь. Пусть даже это будет моя кровь.