Дама в черном - Гастон Леру

— До свидания, друзья. Или, вернее, прощайте!

II. ГЛАВА, в которой речь идет о переменчивом настроении Жозефа Рультабиля

Возвращаясь с вокзала, я удивлялся овладевшей мною странной печали, не в силах угадать ее причину. После Версальского процесса, в котором я принимал непосредственное участие, тесная дружба связала меня с профессором Станжерсоном, его дочерью и Робером Дарзаком. Я должен был бы радоваться их свадьбе и полагал, что на мое угнетенное состояние оказало влияние отсутствие молодого репортера.

Станжерсоны и Дарзак считали Рультабиля своим спасителем. После того как Матильда вышла из клиники, где провела несколько месяцев в связи с нервным расстройством, и ознакомилась с ролью, которую сыграл этот юноша в драме, погубившей бы и ее, и всех, кого она любила и почитала, после того как она прочла стенограмму процесса, где Рультабиль выступил чудесным героем, Матильда Станжерсон окружила моего друга поистине материнской нежностью. Она интересовалась всем, что его касалось, пыталась вызвать Рультабиля на откровенность, узнать о нем больше, чем знал, например, я, и, может быть, больше, чем он сам. Она проявила тактичное, но упорное любопытство к его происхождению, о котором мы ничего не знали, и о котором он молчал с суровой гордостью.

Очень восприимчивый к нежному расположению этой несчастной женщины, Рультабиль, тем не менее, со своей стороны проявлял большую сдержанность и вежливость, которые меня удивляли, ибо я его знал как человека импульсивного и легко возбудимого, всегда цельного в своих симпатиях или антипатиях. Я неоднократно высказывал ему свое недоумение по этому поводу, но он лишь уклончиво напоминал о своей преданности некоему лицу, уважаемому им более всего на свете, для которого он готов пожертвовать всем, если судьба предоставит ему такой случай.

Бывали у него и моменты плохого настроения. Например, обрадовавшись сперва возможности проводить выходные дни у Станжерсонов, снявших на лето небольшое имение на берегу Марны у Шенвьера, так как жить в Гландье они больше не хотели, Рультабиль вдруг, неожиданно и беспричинно, отказался меня туда сопровождать. В результате, рассердившись за то огорчение, которое он причинил мадемуазель Станжерсон, я уехал один, оставив его в маленькой комнате, которую он снимал на углу бульвара Сен-Мишель и улицы господина Принца.

В одно из воскресений мадемуазель Станжерсон, раздосадованная его поведением, решила отправиться вместе со мной в Латинский Квартал, чтобы застать Рультабиля в его берлоге.

Рультабиль работал за маленьким столом. На мой стук в дверь он ответил энергичным: «Войдите», — но, увидев нас, резко вскочил и побледнел так сильно, что мы испугались, как бы ему не стало дурно.

— Боже мой! — воскликнула Матильда, бросаясь к нему.

Однако, как ни стремителен был ее порыв, Рультабиль оказался быстрее и успел прикрыть салфеткой лежавшие на столе бумаги. Матильда увидела этот жест и, удивленная, остановилась.

— Мы вам помешали? — спросила она с нежным упреком.

— Нет, — ответил он, — я уже окончил писать и покажу вам свою работу позже. Это пьеса в пяти актах, в которой я не нахожу развязки.

Он улыбнулся, быстро овладел собой и поблагодарил нас за то, что мы явились нарушить его одиночество. Он непременно хотел пригласить нас обедать, и мы втроем отправились в ресторан Фуайо в Латинском Квартале.

Какой прекрасный вечер! Рультабиль позвонил Роберу Дарзаку, и тот присоединился к нам во время десерта. Господин Дарзак был тогда еще относительно здоров, а Бриньоль еще не объявился в столице. Мы веселились, как дети.

Перед расставанием Рультабиль попросил прощения у мадемуазель Станжерсон за частые приступы меланхолии, объяснив все это плохим характером. Матильда поцеловала его, то же сделал Робер Дарзак. Растроганный Рультабиль не произнес ни слова, пока я провожал его домой. Но, прощаясь, пожал мне руку сильнее обычного. Смешной человек! Впрочем, если бы я знал… Теперь я обвиняю себя за то, что в ту пору судил его слишком строго.

Итак, печальный и полный тщетно гонимых предчувствий, я возвращался с Лионского вокзала, перебирая в уме бесконечные фантазии, странности, а иногда и обидные капризы Рультабиля за два минувших года, однако ничто не предвещало его сегодняшней выходки и уж конечно не объясняло ее.

Но где же Рультабиль? Я вновь отправился на бульвар Сен-Мишель, решив, что если не застану журналиста дома, то, по крайней мере, оставлю письмо госпожи Дарзак. Каково же было мое изумление, когда, зайдя в подъезд, я обнаружил там своего слугу с моим дорожным чемоданом в руках. Оказалось, что пока я тщетно искал его повсюду, за исключением, разумеется, собственной квартиры, Рультабиль явился ко мне на улицу Риволи, велел моему слуге привести его в спальню и принести чемодан. После чего тщательно отобрал вещи и белье, необходимые для небольшого путешествия, и приказал отнести этот чемодан через час к нему на бульвар Сен-Мишель.

Я быстро поднялся в комнату друга и застал Рультабиля, аккуратно укладывающим в саквояж белье и предметы туалета. До завершения этой работы я не смог вытянуть из журналиста ни слова, так как в повседневной жизни он был необычайно педантичен и, несмотря на скромные средства, стремился поддерживать приличное существование, презирая распущенность и разболтанность.

Наконец он соблаговолил мне сообщить, что поскольку я в настоящее время свободен, а редакция «Эпок» предоставила ему трехдневный отпуск, то мы отправляемся провести пасхальные каникулы «на морском берегу». Я даже онемел и не нашел, что ответить, так как был возмущен его поведением. И уж, конечно, полагал просто глупым тащиться бог знает куда, чтобы полюбоваться океаном или Ла-Маншем в эту отвратительную весеннюю погоду, которая заставляет нас пожалеть о зиме.

Но мое оскорбительное молчание не произвело никакого впечатления на Рультабиля, и он, подхватив мой чемодан в одну руку, а свой саквояж — в другую, подтолнул меня к двери. Затем мы сели в фиакр, ожидавший перед подъездом, и уже через полчаса находились в купе первого класса. Поезд увозил нас через Амьен к Трепору. И тут Рультабиль неожиданно поинтересовался:

— А почему вы не отдаете письмо, которое вам поручили мне передать?

Я поднял на него глаза. Что ж, угадать было нетрудно. Естественно, что госпожа Дарзак, огорченная отсутствием Рультабиля в момент отъезда, постарается ему написать.

— Потому что вы не заслужили этого, — ответил я и принялся осыпать его упреками.

Он не стал даже оправдываться, что лишь разожгло мой гнев. Успокоившись, я передал ему письмо. Он вдохнул его нежный аромат и нахмурил брови, скрывая под суровым видом сильное волнение. Я смотрел на него с любопытством.

— Вы не читаете?

— Не сейчас и не здесь, — ответил он, — позже.

После шестичасового путешествия мы прибыли в Трепор поздней ночью и в отвратительную погоду. Леденящий морской воздух принял нас в свои объятия. Нам повстречался только один человек, и тот оказался таможенным чиновником. Закутавшись в плащ и надвинув на голову капюшон, он расхаживал взад и вперед по мосту через канал.

Конечно, ни одного фиакра. Несколько газовых фонарей раскачивалось на ветру, отражаясь в огромных лужах, по которым мы брели, сгибаясь под порывами ветра. Какая-то запоздалая жительница Трепора прошлепала по мостовой своими деревянными башмаками. Я ворчал, проклиная судьбу и Рультабиля, с трудом выбиравшего в темноте дорогу, но он, должно быть, хорошо знал местность, потому что в конце концов мы оказались перед дверьми единственной гостиницы, открытой в это ужасное время года.

Рультабиль сразу потребовал подать ужин и разжечь камин, так как мы были голодны и замерзли.

— Не скажете ли вы наконец, что мы собираемся здесь искать, кроме ревматизма и воспаления легких? — поинтересовался я, видя, что Рультабиль продолжает дрожать как осиновый лист и никак не может унять кашель.

— Скажу, — ответил он, — мы будем искать аромат Дамы в черном.

Эта фраза заставила меня задуматься, и я почти всю ночь не сомкнул глаз. Кроме того, морской ветер продолжал завывать, бесчинствуя в узеньких улочках городка.

Среди ночи я услышал шорох в соседней комнате, где расположился мой друг. Я поднялся и открыл дверь. Несмотря на холод и ветер, он открыл окно и посылал в ночную темноту воздушные поцелуи. Он целовал ночь! Я прикрыл дверь и тихо улегся.

Рано утром я был разбужен Рультабилем, лицо которого выражало сильнейшую тревогу. Он протянул мне телеграмму, отправленную из Бурга и, по оставленному им распоряжению, пересланную сюда из Парижа. Вот ее содержание:

«Приезжайте немедленно, не теряя ни минуты. Отказались от нашего путешествия на восток и присоединяемся к господину Станжерсону в Ментоне у Рансов в Красных скалах. Пусть эта телеграмма останется нашей тайной. Не надо никого пугать. Используйте для своего появления у нас любой предлог, ваш отпуск, все, что хотите, но приезжайте. Телеграфируйте мне до востребования в Ментон. Скорее, я жду вас. Ваш несчастный Дарзак».