Уроки нежности - Дана Делон

крик. Морщинка между бровей Маунтбеттена становится глубже. Он аккуратно, будто боясь меня спугнуть, забирает у меня снимки. Раньше он казался мне роботом без эмоций. Но сейчас, когда его серые глаза изучают фотографии, я так отчетливо вижу боль, страдание, муку, исказившие его лицо, что мне хочется забрать снимки обратно, извиниться за… не знаю за что, черт. За то, что показала ему их, приехала в эту академию, вляпалась непонятно во что.

Уильям прикрывает веки, и я вижу слезинку. Она медленно ползет по его скуле. Мраморные статуи тоже плачут. Это кажется столь меланхолично-прекрасным, что я невольно задаюсь вопросом, не сошла ли с ума. Он резким движением смахивает слезу и сильно сжимает губы. Наконец его глаза находят мои. Влажные, они блестят серебром в белом свете луны. Уильям не задает ни единого вопроса. Он просто смотрит на меня, а затем кладет листы на стол и берет меня за руку.

– Тебе нужно умыться, – хрипло произносит он.

Моя ледяная ладонь тонет в его горячей. Он включает воду и подводит меня к раковине. Молча изучает мой профиль. Уверена, мысли в его голове взрываются одна за другой. Стою как истукан и смотрю, как течет вода.

– Губа все еще болит?

Я оцепенела и не могу пошевелиться. Уильям подходит ближе, его тело прижимается к моему, когда он наклоняется, чтобы зачерпнуть воду. Мокрая ладонь касается моего лица. Один раз, второй, третий, четвертый. Нежно, аккуратно, он будто пытается смыть с меня весь ужас произошедшего. А затем резко отводит руку и опасливо заглядывает мне в глаза. Он сделал это бессознательно, поддавшись порыву, а сейчас пытается уловить мою реакцию.

– Прости. – Его шепот едва слышно за шумом воды. – Губа болит?

Я медленно качаю головой. Уильям отворачивается; он выглядит так, словно жалеет о содеянном. Открывает шкаф и достает оттуда новую зубную щетку.

– Вот, возьми, Ламботт. – Не дожидаясь, пока я ее возьму, он кладет щетку на раковину и выходит, плотно прикрыв за собой дверь.

Поднимаю голову и смотрю на себя в зеркало. Я такая бледная, сливаюсь с белоснежными стенами, а глаза красные – капилляры полопались. Под нижними веками тянется сеточка из красной паутины. Мои губы мокрые, видны ранки, что слегка кровоточат даже сейчас. Я, видимо, слишком сильно их кусала этой ночью.

Держись подальше от Маунтбеттена, иначе… я сделаю из тебя такую же красавицу, тревожно эхом звенит у меня в голове, и изуродованное лицо Люси отчетливо всплывает в сознании.

– Ты и правда идиотка, – злобно шепчу я своему отражению, затем беру зубную щетку и начинаю яростно чистить зубы. – Иначе что именно ты забыла в его комнате? Тебе действительно жить надоело?

Десны начинают болеть от моих стараний, но я продолжаю механически и грубо работать щеткой.

Шесть снимков. Последний мог сделать только кто-то из тридцати студентов. На Ника тоже покушались? Люси точно убили, сомнений нет. У какого-то извращенца есть коллекция снимков ее мертвого тела. Зубная щетка падает из рук и со стуком ударяется о керамическую раковину. У меня начинается паническая атака. Мятная зубная паста обжигает горло и пенится на языке. Я делаю несколько хриплых вдохов, но воздух не попадает в легкие. Панические атаки – частые мои гости, но с такой я сталкиваюсь впервые. Оседаю на пол и упираюсь щекой в холодный кафель. Очередная попытка вдохнуть безуспешна. Я задохнусь прямо здесь и сейчас.

Глаза наливаются кровью. Стучу ногами и руками по кафелю, но боюсь, что Уильям не услышит меня за закрытой дверью из-за воды, звонкой струей текущей из крана. Выхода нет, я пытаюсь дотянуться до двери и громко хлопаю по ней голой ступней. Через секунду дверь открывается, но я не вижу выражения лица Маунтбеттена. Перед глазами все сливается, еще мгновение – и я потеряю сознание. Но я чувствую его крепкие руки на своей талии, он поднимает меня и кладет на что-то мягко-твердое – не могу разобрать. Затем мощные струи ледяной воды летят мне в лицо, и я жадно приподнимаю голову им навстречу, ведь вместе с холодом ко мне возвращается жизнь. Резкие, короткие вдохи – и в кровь вновь поступает так нужный ей кислород. Лишь спустя пять минут я понимаю, что мягко-твердое – это Уильям. Он гладит меня по мокрым волосам, а я ощущаю спиной бешеное биение его сердца.

– Я никому не позволю обидеть тебя, Ламботт, – шепчет он мне на ухо.

Я слышу, что его голос дрожит, поднимаю голову. И первое, что вижу, – синие губы и трясущийся подбородок. А затем встречаюсь взглядом с его глазами, и от волнения в жилах стынет кровь.

– Слышишь? – повторяет он напряженно. – Я хочу, чтобы ты запомнила. Я не позволю никому, никому, – подчеркивает он и сжимает губы в тонкую линию, – обидеть тебя.

И я не нахожу, что ответить. Тело покрывается мурашками.

– Верь мне, – цедит Уильям. – Верь, Селин.

Мурашки бегут и бегут. Я тону в его глазах. В его твердом взгляде, в котором читается данное мне обещание. Коротко киваю, и с моих губ слетает:

– Верю.

А внутренний голос прагматика шепчет: невозможно быть такой дурой. Но дурой меня сделали эти серебристые глаза, полные отчаяния и искреннего гнева, от которого прерывается дыхание и хочется умереть.

Я засыпаю, глядя на его профиль и слыша тихое дыхание. И пусть у меня нет логического объяснения, почему я позволила ему снять с меня мокрые вещи и надеть чистую мужскую футболку, как именно мы оказались накрыты его одеялом и почему воздух, которым я дышу, пропитан запахом хвойного леса. Я не знаю, как объяснить, почему я прильнула к его крепкому и теплому телу, чувствуя напряженность, исходящую от него, – я знаю точно лишь одно: он не спит. Он слушает мое дыхание и смотрит на меня полузакрытыми глазами. Думаю, мы оба, мягко говоря, удивлены тем, как заканчивается наша ночь – или, правильнее сказать, начинается день. Ловлю себя на мысли, от которой готова задохнуться. Мне отчаянно хочется ощутить на вкус его бледно-мраморную кожу, до такой степени, что кровь в жилах закипает. Впервые в жизни я ощущаю подобное к парню. Прошлым летом я прочитала миллион статьей об асексуальности и даже была уверена, что отношусь к подобным людям. Абсолютно точно уверена. До сегодняшней ночи. Сейчас же жар внизу живота усиливается, и я сглатываю нервный ком в горле. Приподнимаю голову и тянусь к его лицу, останавливаясь в миллиметрах от его кожи. Мне страшно касаться его губ, и я приникаю к подбородку. Кожу покалывает легкая щетина. Уильям, словно статуя, замирает, а затем я чувствую его руку в моих волосах, и он меня слегка отстраняет.

– Это последствия стресса, – не глядя мне в глаза, шепчет он. – Это не твое истинное желание, – объясняет, как глупому ребенку.

Мне становится стыдно, и вместе с тем приходит осознание.

– Конечно, стипендиатки точно не в твоем вкусе, – вторю я его шепоту. – Тебе не нужно придумывать для меня глупые оправдания.

Уильям смахивает волоски с моего лба и наконец смотрит прямо в глаза:

– Я не нужен тебе.

– Почему? – глупо слетает с губ.

– Потому что я несу лишь смерть и боль, – произносит он, и отчаяние, с которым сказаны эти слова, леденит душу.

Я хватаю его за руки и хочу что-то сказать. Как-то облегчить эту ношу. Но нащупываю шрам на коже, что тянется вниз по запястью. Мои глаза округляются, и я смотрю на него с немым вопросом.

– Не получилось. Не смог, – тихо произносит Уильям и вытягивает свою руку из-под моей. – Всего лишь попытка…

Попытка… самоубийства. Холодящая недосказанность повисает в воздухе.

Дневник Люси

Смелость

Джонатан Смит – самое банальное имя, которое может быть у человека. Во французском есть выражение: madame tout-le-monde (ту-ле-монд). Оно используется для обозначения обычной, ничем не примечательной женщины, подобно английскому Jane Doe или Average Jane. Джонатан Смит мог бы быть обычным месье tout-le-monde. Ему было пятьдесят с чем-то лет, но он выглядел старше. Он работал дополнительным водителем в семье