Улица милосердия - Дженнифер Хей

Эти вопросы расшевеливали его мозги. Посещая католические службы тридцать девять лет, он слышал столько проповедей об абортах, что само это слово оказывало на него снотворный эффект, как анестезия, которую ему сделали, когда удаляли зубы мудрости. Для Энтони, который ни разу не был причастен к чьей-либо беременности и не особенно на это надеялся, аборт был проблемой далекой и абстрактной – вещью, о которой полагается беспокоиться так же, как о национальном долге.

А потом спустя пару месяцев Excelsior11 предложил ему дело – миссию, как он ее назвал. Рядом с парком Бостон-Коммон прямо у всех на виду работал настоящий комбинат абортов, и задачей Энтони было документировать его деятельность – ежедневный холокост нерожденных.

У пациентки на лице был бриллиант. Она называла его «Монро».

Клаудия не сразу поняла отсылку. Бриллиант был вживлен в кожу на пару сантиметров выше верхней губы и немного в сторону от центра, в том же самом месте, где у Мэрилин была ее знаменитая родинка. Под флоурисцентными лампами кожа девушки казалась бледной и похожей на воск, как лепестки лилии. На ней были эластичные штаны, туго обтягивающая живот термофутболка и мужская клетчатая рубашка с опущенными рукавами, скрывающими руки. Клаудия уже встречала ее, одетую не по погоде и попрошайничающую на тротуаре у станции Даунтаун Кроссинг. А может, и нет, сложно сказать наверняка. В ту зиму в Бостоне было много девушек, похожих на Шэннон Ф.

Камушек на щеке блестел и переливался на свету, как заблудившаяся слезинка. Клаудия задавала рутинные вопросы, но Шэннон не хотела обсуждать свою беременность. Она хотела обсудить свое украшение, подарок от ее нового парня Кайла.

– Он имеет отношение к этой беременности? – Клаудию научили задавать вопрос именно так: никаких намеков, никакого осуждения.

– Не ваше собачье дело, – ответила Шэннон Ф.

Женщины в сложных обстоятельствах редко бывали милыми.

У нее есть телефон? Чувствует ли она себя в безопасности там, где сейчас живет? Получает ли она какой-то дородовой уход?

Нет, да, нет.

– Как часто вы употребляете? – спросила Клаудия.

Шэннон скрестила ноги-веточки в обтягивающих черных штанах. Было сложно поверить, что она беременна. Замшевые ботинки – видавшие виды и скорее всего паленые «угги» – казались слишком большими для ее ног.

– Когда только могу, – сказала она.

Как и у многих, ее привычка началась с назначения врача. В пятнадцать она улетела с мотоцикла и сломала плечо. Когда викодин закончился, оказалось, что героин и мощнее, и дешевле. В Бостоне, как и во всей Новой Англии, найти его не составляло труда.

Она нашла героин и потеряла вес, понимание ситуации, память и контроль. Она потеряла ключи и телефон, потеряла минуты и часы. Месячные приходили пару раз в год или не приходили вообще.

Она потеряла ключи и телефон, но какое это имело значение? У нее не было ни машины, ни квартиры, ни того, кому она могла бы позвонить.

Уборщик нашел ее без сознания в туалете на заправке. Сценарий был знаком им обоим: у уборщика это была вторая такая находка, у Шэннон – третий передоз. Дежурный врач отправил ее на УЗИ. Ей поставили срок – двадцать три недели.

– У нас есть время до субботы, – сказала ей Клаудия. – В Массачусетсе двадцать четыре недели – крайний срок. Потом мы не сможем вам помочь.

У Шэннон отяжелели веки.

– Шэннон, вы меня понимаете?

Никакой реакции.

– Шэннон?

Ее глаза внезапно распахнулись, как у куклы: «Господи! Да, я понимаю».

– Хорошо, просто проверяю.

Клаудия старалась говорить сдержанно. Пациенты могли грубить, могли посылать ее на хер сколько угодно, лишь бы оставались в сознании. Если они вырубятся прежде, чем она объяснит им детали процедуры, это не будет считаться информированным согласием.

– Да боже мой, знаю я! – сказала Шэннон. – Мне все это объясняли в прошлый раз.

Она уже была беременна дважды. В первый раз она родила сына, которому сейчас шесть лет и которого отдали под опеку, – родительских прав ее лишили. Во второй раз она пришла на Мерси-стрит. Она рассказала все Клаудии без прикрас, строго по делу. Она говорила так лаконично и властно, что создавалось впечатление, будто она очень спешит. Словно на тротуаре у Даунтаун Кроссинг ее внимания требовали неотложные дела, вопросы глобального экономического кризиса, грозившего крахом всей стране.

Клаудия объяснила, что на двадцать третьей неделе процедура сложнее. Шэннон нужно будет посетить врача дважды, два дня подряд.

Шэннон закатила глаза к небесам.

Ботинки определенно были паленые.

Информированное согласие, которого требовал порядок. Тут адвокат мог бы поспорить, что информированное согласие в принципе не могло считаться таковым, если пациент был под кайфом. Если так, то получить согласие от Шэннон было невозможно. Для этого Клаудии пришлось бы отправиться на несколько лет назад, когда никакой беременности еще и в помине не было, чтобы отыскать день, когда Шэннон ничего не употребляла.

Для таких пациенток – Клаудия знала об этом – понятие согласия было чем-то сказочным. Вся половая жизнь Шэннон проходила без него. Она потеряла девственность в четырнадцать, в возрасте, когда законное согласие невозможно в принципе, а к тому моменту, когда она наконец достигла возраста этого самого согласия, она уже каждый день была под кайфом. Взять хоть эту беременность, хоть предыдущую: эти беспорядочные совокупления, проходящие в дурмане и периодически приводившие ее на порог клиники, – давала ли она согласие хоть на одно их них? Ее детство и ее зависимость плавно перетекли одно в другое. За всю свою жизнь она ни разу и не была трезвой взрослой.

Клаудия объяснила, что в первый день доктор Гурвитч установит ей ламинарию, стерильную палочку из водорослей, которая, разбухая, постепенно раскроет шейку матки. «Это не больно», – добавила она, хоть Шэннон и не спрашивала.

Она подумала о сыне Шэннон, маленьком мальчике, который теперь, вероятнее всего, был чьим-то приемышем. Увидит ли он еще когда-нибудь свою мать? Помнит ли он ее вообще?

У Шеннон задрожали веки.

– Шэннон, вы со мной?

– Да-да, – сказала Шэннон.

На следующий день врач вытащит ламинарию и вместо нее введет в матку пластиковую трубку, присоединенную к маломощному всасывающему устройству.

– И все? – Шэннон все это, похоже, абсолютно не впечатлило. В масштабах ее жизни это не считалось катастрофой.

– Доктор Гурвитч может поставить ламинарию утром в понедельник. Мы открываемся в восемь.

– Утром? – ужаснулась Шэннон. – А сейчас ее нельзя поставить, что ли?

Порой в сложных обстоятельствах женщины бывают невыносимы. Если честно, порой хочется сломать их через колено.

– Как я уже объясняла, – ответила Клаудия. – Вам нужно будет прийти два раза. В понедельник утром и во вторник,