Инга - Елена Блонди

— Ну почему же только чай, — ответила медленно. И Саныч поежился от того, что прозвучало в обычных словах. Смешавшись, кивнул и ушел в переулок, оглядываясь.

Вива постояла еще минуту, глядя ему вслед. Солнце подступило к самой воде, снизу. И все вокруг полнилось еле заметным недвижным туманом, что, кажется, тихо светился сам.

Ну что, женщина, как думаешь, он испугался?

Уходя на боковую тропку, улыбнулась, сначала грустно, думая — испугался. Вон как сбежал. А потом — уже просто улыбалась, вспоминая, как торжественно и мрачно плюхнулся в воду одетый. Не побоялся совершить глупость.

Шла мимо спрятанных в зарослях домиков. Это самые дальние номера «Прибоя». Хороший отельчик, романтичный. Будь у Вивы много денег, она, наверное, разок сняла б такой номер, привела туда совсем молодого мужчину. Провела с ним жаркую ночь, не спрашивая, как зовут. И намеренно не узнавая потом на вечернем променаде.

Улыбаясь шальным мыслям, прошла мимо ярко горящего окна, занавешенного плотной шторой. Не подозревая, что там, на постели, среди художественно и точно сбитых простыней сидит Инга, светит под электрической лампой смуглым обнаженным телом. Опираясь на руки и подавшись вперед, смотрит исподлобья на Петра, закусив пухлую губу. И в темных глазах стоят слезы.

14

Инга быстро шла, держась за мужскую руку, и знакомый до последнего камушка и поворота поселок казался ей новым незнакомым местом, будто он — джунгли. Внутри снова было тягостно, и она торопилась, стараясь с каждым шагом оставить позади тянущие мысли о том, что она снова обманывает Виву, которая пожелала ей спокойной ночи, подставила для поцелуя щеку и ушла к себе — читать. А внучка, еще посидев на веранде, с виду спокойная, а внутри все тряслось и дрожало, тихо ушла в летний душ, наощупь открыла кран, встала под теплые, нагретые августом струи, через минуту уже торопясь, а вдруг не успеет — вернуться к себе, вытереться и переодеться. Чтоб ждать, поглядывая на часы.

Успела. И еще долго сидела, устав от медленности минутной стрелки, выключив свет и в ужасе думая, а вдруг бабушка внезапно зайдет, хотя никогда ведь раньше, но мало ли — сильно разболелась голова, или что-то забыла сказать. И увидит ее, в шортах и черной маечке с цветком, на стуле у края окна, а на столе перед сложенными руками — будильник, повернутый так, чтоб ловить заоконный рассеянный свет. Она даже подумала — лечь, укрывшись простыней до горла, но это показалось ей уж совсем враньем и было невыносимо думать, что все же зайдет, а Инга лежит тут, прячет майку и шорты. От Вивы. Потому просто сидела, сцепив руки, вздрагивая от каждого шороха в доме и на улице. Пока не услышала в темноте тихие шаги и через короткую паузу легкое постукивание о подоконник.

Ватно, будто упадая в кисель, вскочила и высунулась, боясь, вдруг начнет что-то говорить или постучит громче. Но темная фигура маячила молча, протягивая к ней руки.

Инга сглотнула. Встала на приготовленную табуретку и неслышно вылезла наружу, спрыгивая в руки Петра. Сжимая ее пальцы, он тут же шепнул в ухо:

— Обратно я подсажу, не бойся.

Эти слова, торившие дорожку к обычной, нормальной жизни, обещающие, что все закончится, и она снова вернется, и не надо будет молчать и мучиться ожиданиями внезапных вопросов, успокоили немного. На остаток ночи. Днем она и так будет с Петром, и Вива это знает. А последняя ночь… Ну, до нее еще далеко.

В маленьком номере, куда они прокрались по каменистому склону, и Инга сперва стояла в кустах, пока Петр звякал, отпирая двери, он сразу прошел к окну, проверить плотно ли занавешено. Как недавно, в другой пустой комнате сделал это Горчик, и так же зажегся следом свет, подумала мимоходом. И перестала, потому что дальше уже было другое.

— Поможешь сейчас, — деловито сказал Петр, обходя ее. Щелкнул на входной двери замок. Он мягко толкнул девочку внутрь, мимо встроенного шкафа и плетеных стульев у легкого стола. Мимо прислоненного к стене сложенного этюдника.

Взялся руками за спинку одной из пары узких кроватей.

— Берись там, надо подвинуть.

Вдвоем они перетащили кровать под окно. Петр прошелся, наклоняя голову к голому плечу — он был только в легких полотняных брюках.

— Угу. Вторую тоже надо.

Вторая кровать, поскрипывая деревянными спинками, встала вплотную к первой, так что получилась широкая, двуспальная, с двумя торчащими уголком подушками. Нагибаясь и раскидывая по узорчатым покрывалам свежие простыни, сказал отрывисто, не поворачиваясь:

— Раздевайся.

— Я… — Инга сглотнула и оглядела себя, проводя руками по бедрам.

Петр выпрямился, держа в руке подушку. Поторопил с легким раздражением:

— Что я? У нас времени всего-ничего, три часа, ну, четыре. Снимай все, покажу, как сядешь.

— Все?

Он бросил подушку на простыни и рассмеялся. Подошел, беря ее руки.

— Ах, вот что. Стесняешься? Я не подумал, прости. Привык, это же работа, цыпленок. У нас в студии девчонки и женщины часами сидят на подиуме. Голые. И кстати, не всегда красивые. И мужики тоже сидят, натура художнику всякая нужна. Давай, вроде ты у врача.

Говоря, подцепил маечку, а она снова послушно подняла руки, как там в пещере. И он опять умилился, и, прислушиваясь к себе, порадовался, что в брюках, и она не поймет, он снова врет ей. Врач, куда там.

Смуглые руки опустились, свесились черные волосы, закрывая скулы. Инга вздохнула и, отведя руки за спину, расстегнула лифчик, а Петр снял и его, кладя на сиденье стула.

— Давай сама, — сказал, отходя и гремя ненужным сейчас этюдником, но пусть уж сама, чтоб не упала совсем в свой девичий стыд.

Когда поднял голову, она стояла, опустив руки вдоль бедер. Свет ярко блестел на округлостях плеч и трогал бедра, коленки. Петр за локоть подвел ее к постели, мягко поворачивая, усадил, располагая ее руки в складках простыней.

— Смотри. Ты только что лежала и вот села, смотришь. Обопрись на руки, наклонись чуть-чуть вперед. Удобно так? Лицо поверни. Будто он там стоит.

— Кто? — спросила девочка хриплым голосом.

— Я, — Петр засмеялся, — там, у шкафа стоит твой мужчина. Первый мужчина, Инга. Вы с ним были вместе, в первый раз. И вот он уходит.

Он говорил, сомневаясь, а надо ли, ну, посадил девочку, и хватило бы. Но увидев, как ссутулились плечи, и напряглись руки, упертые в белые складки, успокоенно понял — да, надо. Иначе не выйдет этого вот молящего напряжения. И пока хватит, а то она не выдержит.

— Я сейчас набросаю фигуру, все в общем отмечу. Можешь не слишком напрягаться, пока. А свет, это днем. Штора зеленая, солнце пройдет через нее, будет как раз нужное.

Держал на руке альбом, набрасывая коротким карандашом штрихи. Отступал на шаг, сдвигался в одну сторону и в другую, выбирая нужную точку. Что-то говорил, и время от времени командовал, когда она поворачивала за ним лицо.

— Не крутись. Молодец. Сиди. Так.

Под грифелем появлялись очертания плеч, линия волос, четкий тяжеловатый подбородок. Один лист лег на столик, на него сверху — другой. И третий.

Наконец, прервав себя на полуслове, рассмотрел альбом и кивнул.

— Ну вот. Так сделаем.

— Я…

Поднял голову, снова с легким раздражением. Улыбнулся.

— Устала? В туалет? Беги, и скорее давай.

Сел на легкий стул, скрипнувший под его телом. И откидываясь на плетеную спинку, опустил глаза в альбом, слушая, как она, поколебавшись, слезла с постели и, не решившись взять простыню, прошла мимо горячей смуглой тенью. Щелкнул выключатель. Подняв голову, Петр успел заметить, как входит, и дверь закрывает от него плечо, руку, светлые по сравнению со спиной ягодицы и темную голень.

Пока в ванной комнате царила осторожная тишина, он, снова умиляясь, представил, как сидит там, на унитазе, прикусывая губу и стараясь не шуметь, изо всех сил. И разглядывая смятые простыни, снова захотел ее, такую голую, с круглой женской грудью и мальчиковыми бедрами. С этим вот испуганно-доверчивым личиком, с которым она кинулась ему помогать и совершает один за другим свои маленькие подвиги. Убегает от бабушки, раздевается ночью, в снятом номере, перед мужскими глазами (ты художник, Петруша, напомнил себе, как недавно ей, да сколько их перед тобой раздевались, но тут же с юмором и покаялся, да художник, но сейчас — мужик), и еще эти простыни. Будто они, и, правда лежали на них тут, жарко, и он добывал из нее женщину, ту самую, что после будет говорить под требовательным мужским телом свое низкое «а-а-ахх». И все они, те, что будут брать ее, не замечая, что это она берет их, скажут спасибо ему, Каменеву, за то, что добыл. Повернул ей судьбу. Оттащил от другой, где сопящие слюнявые пацаны с грязными взглядами и гыгыкающими рассказами, скучный муж, которому — стирать и готовить, орущие в коляске дети. Нет, надо ее забрать. Пусть через год, но забрать, швырнуть в то горько-сладкое месиво, в котором она вспыхнет, раскрываясь темным цветком, станет такой, каких писал Климт. Женщина, цветущая губами и темными сосками полных грудей. Порочная, страстная. Потом, может быть, она пропадет, пойдет по рукам или сопьется. Но останется в его картинах, прослеживающих шаг за шагом…