Театральная улица - Тамара Карсавина

– Первая, – пропел Каспар, присобрав юбку и заткнув ее в бархатные сапожки, имитируя таким образом брюки.

– Первая, первая, первая, – эхом отдавались голоса из различных шкафов.

Такой же эффект отраженного эха повторился при отливке второй пули.

– Третья, – прогремело эхо.

Полотенца, сапожки, одежда – все ливнем полетело из шкафов, изображая полет хищных птиц. Загремел гром – это мы заколотили по железной печи щипцами и кочергами. С пронзительными криками появились ведьмы. «Волчья долина» разыгрывалась только в то время, когда воспитательница находилась «с другой стороны». Но иногда шум и рев долетали до нее, и тогда по усмотрению дежурной мы получали мягкое замечание или же нам снижали отметки. Сниженные за поведение отметки означали, что, возможно, придется предстать перед Варварой Ивановной, чтобы получить подходящий нагоняй. За повторно сниженные оценки нас лишали посещения театра. Однажды и меня за небольшую провинность оставили без посещения театра – я окунула голову Лидии в ведро с мыльной водой, оставшейся после мытья полов. Нельзя сказать, чтобы она сильно возражала, она даже попросила у меня прощения за то, что меня из-за нее наказали, но в тот момент она не смогла удержаться от крика, пришла классная дама, и мне пришлось во всем признаться. С грустью я пропустила спектакль. Училище казалось совершенно покинутым в воскресенье. Давали «Коварство и любовь», и я знала, что там будет достаточно оснований для волнений и слез.

Когда учебный год заканчивался, старшие ученицы переезжали в загородный дом на Каменном острове. Летними вечерами острова заполняли нарядные экипажи. Весь светский мир, оставшийся в городе, стекался на Елагин остров, куда вели тенистые аллеи и откуда открывался обширный вид на залив. Люди ходили туда полюбоваться закатом. Прямо у моста, ведущего на Елагин, по которому проезжали все экипажи, стоял наш деревянный особняк. Двухэтажный барак, он развернулся обратной стороной к модным виллам. Все окна выходили в сад. Высокая ограда окружала дом со всех сторон. Словно маленький и смешной оплот невинности, стоял он, скромный и обшарпанный, у самых врат светской жизни. Переезд туда занимал всего три четверти часа. Там было все просто и удобно. В самой большой комнате, хотя и не слишком просторной, стояли зеркало и станок. Каждое утро мы практиковались за ним, по очереди возглавляя танцующих. Все мы отличались упорством и жаждой преодолеть технические трудности. Остаток утра мы сидели на крытой веранде; пока одна из нас читала вслух, остальные распарывали старые голубые платья. В то лето мы читали историю Средних веков и Ренессанса. Книга давала полную картину того периода, но все, что я помню сейчас, – так это прически с косами флорентийских дам, в которые часто вплетались шелковые нити. Два часа образовательного чтения были конечно же не нашей выдумкой. Воспитательница обычно сидела рядом с нами, занимаясь каким-нибудь рукоделием.

Острова, столь посещаемые прохладными вечерами, были совершенно пустынными днем. Так что нас, конечно, водили на прогулку днем, и мы не встречали ни души, разве что полицейских или несколько детских колясок, время от времени на затененных тропинках попадались робкие влюбленные. Мы неизменно прогуливались парами, почти не останавливаясь. Однажды мы наткнулись на какого-то человека, сидевшего на скамейке. При нашем приближении он поднялся; потерянный пьяный человек, пошатываясь, направился к нам.

– Боже! – воскликнул он. – Я-то думал, что это маршируют голубые кирасиры, а это девочки.

Но более привлекательным, чем ухоженный парк Елагина острова, казался мне Каменный остров. Его аллеи даже днем купались в приглушенном зеленоватом свете. Зелеными были пруды, зелеными были каналы, поросшие водорослями. Грустно выглядели жилища, стоявшие вдали, большинство из них неопределенного вида; но то тут, то там попадался красивый фасад, веранда с деревянными пилястрами, наполовину скрытая разросшимися кустами сирени, они стояли покинутые и жалкие, ожидая, когда их постигнет полный упадок. Жизнь покинула это когда-то фешенебельное место. Богатые новые виллы выстроились вдоль берега реки.

Осенью 1901 года я получила «белое платье». Младшие воспитанницы носили коричневые платья; розовое платье служило знаком отличия, а белое – высшей наградой и перешла в старший класса Гердта. Наша группа работала в большой репетиционной комнате, связанной мостом с нашим крылом. Переход был холодным зимой, и, чтобы перейти через него, мы натягивали свои полубархатные сапожки поверх танцевальных туфель. Репетиционная была намного больше, чем любой из танцевальных классов, и уклон пола точно соответствовал уклону сцены. Я сочла хорошим знаком, что мое место у станка находилось под портретом Истоминой. Учитель был доволен мной.

– В вашей работе появилось нечто новое, – однажды сказал он. – Она становится все более артистичной.

Он даровал мне беспрецедентное отличие, добавляя плюс к самой высокой оценке, которую ставил в конце каждой недели.

– Твое будущее определено; ты счастливица, – говорили мне девочки.

Последние годы в школе были своего рода пробным камнем будущей карьеры. Хотя ученицы старших классов появлялись в балетных спектаклях намного реже, чем маленькие, нас уже знали из школьных показов, нас обсуждали артисты и заранее предвкушали появление многообещающих учеников. Внутри нашего школьного мирка уже складывались определенные репутации. Я забыла о боли, когда наш дантист сказал мне:

– Имей терпение, у будущей примы-балерины должны быть хорошие зубы.

Между собой мы часто обсуждали будущее с присущим юности оптимизмом. Мы распределили между собой все лучшие партии. Этика запрещала нам выбирать роли, на которые уже предъявила права другая девушка. Между собой мы решили, что Лидии следует взять «Коппелию». Мне предназначались драматические балеты – бесполезное, но счастливое занятие. Мы стояли в преддверии сцены в ожидании, когда же мы вступим на нее и завоюем ее. Мысли о трудностях, подстерегающих нас на пути к успеху, не приходили нам в голову.

Одной из учениц, переданных мне на попечение, была маленькая Лопухова. В маленьком ребенке с лицом серьезного херувима было забавно наблюдать ту подчеркнутую значительность, которую она вкладывала в свои движения. Танцевала ли она или говорила – все ее существо трепетало от волнения. С первого взгляда становилось очевидно, что она обладает яркой и обаятельной индивидуальностью.

Ученик московской школы Федор Козлов был переведен в наше училище на последний год обучения – время от времени осуществлялся обмен артистами между Москвой и Петербургом. Между двумя школами царил дух соперничества и раскола. В петербургском балете превалировало мнение, будто московские танцовщики во имя достижения дешевых эффектов приносили в жертву традиции – «танцевать на потребу галерки», так это называлось. Нас же считали слишком академичными и устаревшими. Определенная разница в исполнении была очевидной. Менее точные, а порой даже неряшливые в своих позах москвичи демонстрировали больше жизненной силы. В то же самое время, в отличие от нашего принципа выполнять любой сложный элемент так, чтобы он казался легким, они подчеркивали любой tour de force. Основной чертой танцовщиков-мужчин нашей сцены были чрезвычайная простота и сдержанность. Они намеренно оставались в тени, предоставляя балерине возможность проявлять свою грацию и расточать улыбки. У их московских соперников начисто отсутствовала подобная сдержанность: подчеркнутая выразительность, выставленная напоказ грация и наигранность характеризуют их танец.