Цветы и железо - Иван Курчавов

Поленов только развел руками:

— Мы и без денег согласны. Натерпелись, господин начальник, теперь рады послужить своим спасителям! Куда сообщить прикажете?

— Первому же старосте или полицаю.

— Рад буду услужить. Всю жизнь благодарствовать буду.

— А железо вам для чего? — вдруг спросил не без любопытства офицер.

— Кузнец я. В лагере научился. Инструментик господа немцы дали, а железо по дороге насбирал.

— Поезжайте в Лесное к господину Коху. Ему нужен хороший кузнец.

— Благодарствуем, господин начальник!

Немцы сели в машину, и броневики тронулись. Когда они отъехали метров триста, Никита Иванович вытер рукавом полушубка пот со лба и сказал полушепотом:

— Сдается мне, Танька, что ищут они тех двух болтунов, которых мы в магазине встретили. Помнишь? Когда я махорку покупал? Незадолго до вылета?

И он коротко сообщил, что видел и слышал тогда в лавчонке. Таня прервала его:

— Батька, а этот броневик повернул и идет к нам.

— Ну?! — Никита Иванович оглянулся. — Действительно! Может, обыскать хочет? — Поленов остановил Соколика. — Или документы еще раз проверить? Может, усомнился в чем?

Однако офицер ничего этого не сделал. Он приоткрыл дверцу и, не выходя из броневика, сказал громко и властно:

— Вот что, Поленов… Поезжайте не к Коху, а в Низовую. Найдите около вокзала немецкого лейтенанта Эггерта. Он даст на окраине дом и кузницу. Хорошо жить будете!

— Позвольте узнать, господин начальник: а если он спросит, кто послал меня к нему? Что мне ответить?

— Майор с бронемашины, — бросил офицер. После короткой паузы он добавил: — Впрочем, зайдите завтра ко мне в десять ноль-ноль. Я сам поговорю с вами. Я буду в желтом доме, с левой стороны вокзала, — и захлопнул дверцу.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Последние дни с колокольни церкви, что стояла неподалеку от дома Петра Петровича Калачникова, доносился бестолковый и непонятный звон. Да и как понять: колокола не церковные, привозили их с усадеб МТС и совхозов, а один, побольше, сняли с пожарной каланчи. Не было у них ни мелодичности, ни того звона, который принято называть малиновым. Сегодня Петр Петрович уже улавливал какой-то мотив, но далеко не церковный, призывающий к благочестию и смирению: было в нем что-то удалое и бесшабашное. Заинтригованный таким обстоятельством, Петр Петрович решил одеться потеплее и посмотреть, что там, на колокольне, происходит.

Ночью тонкими белыми лоскутами лег снег; он не прикрыл всю землю, куда ни глянешь — видишь обнаженные прогалины: черную грядку с капустными кочерыжками, желтые опавшие листья, побуревшую траву на газонах. Солнце сегодня светит, но не греет, висит будто ради приличия…

Около церкви стоял священник и, задрав голову, смотрел то ли на колокольню, то ли еще выше, на покосившийся крест. Еще издали виднелась его белая, изрядно прокопченная борода. Он услышал шаги, оглянулся, узнал.

— А, Петр Петрович! — обрадовался он. — Рад вас видеть! Пять лет прошло!

Узнал попа и Петр Петрович: действительно, пять лет назад выслали его из Шелонска.

— Здравствуйте, отец Василий! — ответил Калачников, протягивая руку. — А я уже думал, что и не свидимся более, не поспорим!

— Пути господни неисповедимы, дорогой Петр Петрович. А спор материализма и идеализма вечен. Мы так и спорили бы до тех пор, пока мать сыра земля не приняла нас в свои объятия… Или вы сами себя переспорили?.. К церкви-то зачем пожаловали?

— Звон привлек, отец Василий!

— И меня от обеда оторвал. Слышать стал плохо. Но разобрал: не то!

— А кто пономарь?

— Да один парень напросился. Музыкальный слух, говорит, имею! Заметный такой парень: правое ухо порвано.

— Тогда понятно, почему церковные колокола начинают вызванивать что-то несуразное! Посидимте, отец Василий.

Парень с порванным ухом действительно слыл оригиналом: мог играть на гармошке и гитаре, мандолине и балалайке, а не было музыкального инструмента — брал расческу, травинку, пуговицу, петушков с клена, стручок дикого гороха — все, что попадет под руку, и начинал наигрывать, устраивая своеобразный концерт по заявкам. А когда был пьян (а таким он бывал часто), в угоду пьяным мужикам пел такое, что девушки, заткнув уши, разбегались. Похоже, что и сегодня он был выпивши…

— Сквернослов и охальник! — рассердился отец Василий, услышав рассказ Петра Петровича. — Сию минуту поднимусь и скажу, чтобы прекратил!

— Посидите, отец Василий. А потом в два голоса крикнем. И лезть не надо. Далеко были?

— Далеко. В Белоруссии.

— Трудно было?

— Трудно.

— Обижаетесь?

— Бог не велел обиду и злобу в сердце носить. Грешный я человек, хотя и духовного звания… — Он вяло махнул рукой. — Дня через три храм святить буду. Не заглянете?

— Вечный спор материализма с идеализмом, — уклончиво ответил Калачников.

— Насильно не зову. И спорить больше с вами не буду, Петр Петрович. С душой своей вот спорить буду, с совестью. Большевики бога не признают, меня они обидели. Это правда… — Он скорбно покачал головой. — Сущая правда… А теперь еще хуже — новые хозяева от меня требуют под страхом смертной казни, чтобы я молил за Адольфа Гитлера и его христолюбивое воинство. Приказ коменданта Хельмана…

Пономарь настроился на полюбившуюся мелодию и теперь безошибочно отзванивал ее на всех колоколах. Отец Василий засуетился, сунул Калачникову на прощание холодную руку с пожелтевшими от курения пальцами и засеменил к притвору, в котором была лестница на колокольню.

— Вас жду, Петр Петрович, — сказал поджидавший у крыльца Муркин. — Добрый день Отца Василия навещали?

— Да, — ответил Калачников и сразу подумал о том, что́ могло занести к нему городского голову: своим вниманием тот в последнее время не баловал. — Прошу, прошу в дом, начальству всегда готов оказать почтение!

— Будем считать себя равными, — примирительно сказал Муркин.

«Злить я его не буду, — решил Калачников. — Зачем лишние подозрения?»

Муркин медленно разделся и сел к столу. Он был в хромовых сапогах, бриджах, в черном пиджаке; на белой, слежавшейся, в желтых пятнах рубашке неестественно празднично прилепилась «бабочка», которую в Шелонске не носили с дореволюционных лет.

— Обижаете вы меня, Петр Петрович, — сказал Муркин, пригладив намасленные волосы.

— Чем? — спросил Калачников, усаживаясь за стол напротив городского головы.

— Замечаю, что вы на меня волком смотрите. Может, обиделись, что я не совсем правильно вел себя, когда мы заходили сюда с господином комендантом.