Разные оттенки смерти - Луиза Пенни

– Мужество, чтобы изменять то, что могу.

– Что?

– Одна из строчек молитвы на жетоне, – сказал Гамаш.

– Ну, в общем, да. Как бы то ни было, я видел, что моя жизнь будет чем дальше, тем хуже. Поймите меня правильно. Энид замечательная…

– Нам она всегда нравилась. Очень.

– И она вас тоже любит, вы это знаете. Но она не стала для меня той единственной.

– А ты уже нашел такую?

– Нет.

Бовуар скосил глаза на шефа. Гамаш задумчиво смотрел перед собой, потом повернулся к Бовуару.

– Еще найдешь, – сказал он.

Бовуар кивнул, погруженный в свои мысли. Немного погодя он спросил:

– Что бы вы сделали, если бы были женаты, когда встретили мадам Гамаш?

Гамаш посмотрел на Бовуара проницательным взглядом:

– Мне казалось, ты говорил, что еще не встретил свою единственную.

Бовуар помедлил. Он подкинул Гамашу мысль, и тот принял ее. И теперь смотрел на своего помощника. Ждал ответа. И Бовуар почти сказал ему. Почти сказал боссу всё. Хотел открыть сердце этому человеку. Ведь он рассказывал Гамашу почти обо всем, что происходило в его жизни. О том, что он несчастлив с Энид. Они говорили об этом, говорили о его семье, о том, чего он хочет и чего не хочет.

Жан Ги Бовуар доверил Гамашу свою жизнь.

Он открыл рот, слова сами просились наружу. Словно скатился камень, готовый вытолкнуть эти чудесные слова на свет божий.

«Я люблю вашу дочь. Я люблю Анни».

Старший инспектор ждал так, словно у него впереди вечность. Словно в мире не было ничего важнее, чем личная жизнь Бовуара.

Этот город с его невидимым крестом становился все больше и больше. Наконец они въехали на мост.

– Я пока никого не встретил. Но я хочу быть готовым. Я не мог продолжать этот брак. Это было бы несправедливо по отношению к Энид.

Гамаш немного помолчал.

– Точно так же это было бы несправедливо по отношению к мужу твоей возлюбленной.

Это был не упрек. Даже не предупреждение. И Бовуар знал, что если бы старший инспектор что-то подозревал, то сказал бы об этом. Не стал бы играть в словесные игры с Бовуаром. Так, как Бовуар играл с Гамашем.

Нет, это была не игра. Да по большому счету и не тайна. Это было чувство. Неутоленное. Пассивное.

«Я люблю вашу дочь».

Но и эти слова он проглотил. Вернул их в темноту ко многим другим непроизнесенным.

Они нашли нужный многоквартирный дом в квартале Нотр-Дам-де-Грас в Монреале. Приземистый и серый, словно спроектированный советскими архитекторами в 1960-е годы.

На траве, выжженной до белизны собачьей мочой, лежали собачьи экскременты. Цветочные клумбы заросли переплетенными кустами и сорняками. Бетонные плитки дорожки, ведущей к входной двери, покосились и потрескались.

В доме пахло мочой, раздавался гулкий стук дверей, голоса людей, перекрикивавшихся друг с другом.

Месье и мадам Дайсон жили на последнем этаже. Перила бетонных ступенек были липкими, и Бовуар быстро отдернул руку.

Они пошли вверх. Три пролета. Они не останавливались передохнуть, но и не неслись сломя голову. Шли размеренным шагом. Наверху они нашли дверь в квартиру Дайсонов.

Старший инспектор Гамаш поднял руку и помедлил.

Чтобы дать Дайсонам еще одну секунду покоя, прежде чем он разрушит их жизнь? Или чтобы дать себе еще одно мгновение, прежде чем предстать перед ними?

Тук-тук.

Дверь чуть приоткрылась, через цепочку на них посмотрело испуганное лицо.

– Oui?

– Мадам Дайсон? Меня зовут Арман Гамаш. Я из Квебекской полиции. – Он вытащил из кармана удостоверение и показал женщине.

Она опустила глаза на удостоверение, потом снова посмотрела в лицо Гамашу.

– А это мой коллега инспектор Бовуар. Мы бы хотели поговорить с вами.

На худом лице появилось облегчение. Сколько раз она вот так приоткрывала дверь и видела лишь убегающих мальчишек? Домовладельца, требующего арендную плату? Жестокосердие в человеческом обличье?

Но на сей раз все было иначе. Эти люди из полиции. Они не принесут ей вреда. Она принадлежала к тому поколению, которое все еще верило в это. Так было написано на ее старческом лице.

Она потянула дверь на себя, сняла цепочку и широко распахнула дверь.

Они увидели миниатюрную старушку. И похожего на марионетку старика в кресле. Маленького, сухого, с впалыми щеками. Он попытался подняться на ноги, но Гамаш быстро подошел к нему:

– Прошу вас, сидите, месье Дайсон. Je vous en prie[50]. Не вставайте, пожалуйста.

Они обменялись рукопожатием, и Гамаш представился еще раз. Говорил он медленно, четко, громче, чем обычно.

– Чаю? – спросила мадам Дайсон.

«О нет, нет, нет», – подумал Бовуар. Здесь пахло лечебной мазью и немного мочой.

– С удовольствием. Как это мило с вашей стороны. Позвольте вам помочь?

Гамаш пошел с ней в кухню, оставив Бовуара одного с марионеткой. Бовуар попытался затеять светский разговор, но после нескольких слов о погоде его запас светскости истощился.

– Очень милая квартирка, – сказал он, и месье Дайсон в ответ посмотрел на него как на идиота.

Бовуар оглядел стены. Над обеденным столом висело распятие и улыбающийся Иисус в окружении лампадок. Но вокруг все было увешано фотографиями одного человека – их дочери Лилиан. В лучах улыбки Иисуса расцветала ее жизнь. Ее младенческие снимки располагались ближе всего к Нему. Она становилась все старше и старше, и фотографии все больше удалялись. Иногда она была на фотографии одна, иногда с другими людьми. Старились и родители: сначала это была молодая улыбающаяся пара, держащая на руках первенца – их единственного ребенка – перед аккуратным, небольшим домом. Первое Рождество, первые сентиментальные дни рождения.

Бовуар рассматривал фотографии – не обнаружится ли на них Лилиан вместе с Кларой, но потом понял, что если такие и были, то их давно сняли.

Он увидел фотографию маленькой девочки со щербатым ртом и ярко-рыжими волосами, с плюшевым щенком на руках, и чуть более позднюю фотографию, на которой девочка стояла рядом с велосипедом, держа большой лук. Игрушки, подарки, гостинцы. Все, что может пожелать маленькая девочка.

И любовь. Нет, не только любовь. Обожание. Эту девочку, эту женщину обожали.

Бовуар почувствовал, как что-то шевельнулось у него в душе. Похоже, оно заползло в него, пока он лежал в собственной крови на полу заброшенной фабрики.

Печаль.

С того момента смерть стала выглядеть для него иначе. И нужно сказать, что и жизнь.

Ему это не нравилось.

Он попытался вспомнить Лилиан Дайсон сорок лет спустя после того, как была сделана эта фотография. Избыток косметики, осветленные волосы. Почти клоунада. Пародия на женщину.

Но как ни старался Бовуар, он уже ничего не мог с собой поделать. Теперь он представлял себе Лилиан Дайсон маленькой девочкой. Обожаемой. Уверенной. Впереди была вся жизнь и весь мир. Мир, от которого родители собирались защитить свою дочь, хотя бы и с помощью цепей.

И все же они приоткрыли дверь, и этой щелочки оказалось достаточно. Если по другую сторону было что-то злобное, зловещее, убийственное, то ему хватило и этой малой щели.

– Bon, – услышал он голос шефа у себя за спиной.

Бовуар повернулся и увидел Гамаша с небольшим подносом, на котором стояли чайник, кувшинчик с молоком, сахарница и фарфоровые чашки.

– Куда мне это поставить?

Его голос звучал тепло, дружески. Но не радостно. Шеф не станет морочить им голову. Не станет создавать впечатление, что они пришли с какой-то великолепной новостью.

– Сюда, пожалуйста.

Мадам Дайсон бросилась убирать телепрограммку и пульт дистанционного управления со столика из древесно-стружечной плитки у дивана, но Бовуар опередил ее, собрал эти вещи, передал ей.

Она заглянула ему в глаза и улыбнулась. Не во весь рот, а как улыбнулась бы ее дочь, будь она понежнее, погрустнее. Теперь Бовуар знал, откуда у Лилиан эта улыбка.

И он подозревал, что два этих старика знают, почему здесь полиция. Может быть, не точно, но знают. Не то, что их единственная дочь мертва. Убита. Но по тому взгляду, который подарила ему мадам Дайсон, Жан Ги Бовуар понял, что она понимает: что-то случилось. Что-то не в порядке.

И все равно она оставалась вежливой. Или просто пыталась отсрочить приход этих новостей. Хотела, чтобы они помолчали еще несколько драгоценных минут.

– Немного молока и сахара? – спросила она у марионетки.

Месье Дайсон подался вперед.

– Это особый случай, – проговорил он с напускной доверительностью, обращаясь к гостям. – Обычно она не дает молока.

У Бовуара чуть сердце не разорвалось при мысли о том, что два этих пенсионера не могут себе позволить даже молока. А ту малость, что у них есть, предлагают гостям.

– Меня от него пучит, – пояснил старик.

– Помолчи, папа, – сказала мадам Дайсон, протягивая чашку и блюдце Гамашу, чтобы он передал их ее мужу. Она тоже делала вид, что разговаривает с ними доверительно. – Что правда, то правда. Я так полагаю, после первого глотка у вас есть минут двадцать.