Дух времени - Анастасия Вербицкая

Ее обыкновенно просили разливать чай, и она самоотверженно хозяйничала целый вечер за самоваром, следя за оживленными лицами Засецкой и Тобольцева, прислушиваясь к его смеху, от которого у нее блаженно вздрагивали все нервы.

А Соня огорчалась равнодушием Тобольцева, ревновала его к Засецкой и par dépit[135] кокетничала с Черновым, не подозревая, что и jeune premier[136] снисходит к ней из досады на «содержанку», чтоб уколоть надменную Засецкую.

Почти за два дня до спектакля вышел маленький скандальчик. Любительница, которой предложили ответственную роль кухарки (комический персонаж) в водевиле «Аллегри», прислала письменный отказ от роли. Тобольцев за голову схватился. У него осталась еще надежда, что кто-нибудь возьмет на себя эту роль. Но вечером, на репетиции, все стали отказываться. Всем хотелось быть со сцены красивыми и молодыми.

— Ну хотите, я сыграю? — вызвалась Засецкая, с преданностью глядя в лицо Тобольцева. — Боюсь только испортить… У меня ни одной комической интонации нет от природы…

— Да и какая же вы кухарка? Курам на смех! — крикнул «благородный отец», учитель по профессии.

— Давайте наскоро срепетируем один из старых водевилей, — предложил «резонер».

— А вы забыли об афише? — тоненьким голосом девочки напомнила ingénue dramatique[137] [138]. — Они уже отпечатаны.

Ероша волосы, Тобольцев подошел к столу, где сидели сестры Эрлих.

— Ну что прикажете делать с таким народом? — заговорил он, подсаживаясь и беря из рук Катерины Федоровны совсем машинально стакан чаю. — Они не хотят признавать ансамбля… того ансамбля, который создал знаменитую мейнингенскую труппу[139], где каждый статист — в то же время артист, неизбежное и одинаково важное звено общей цепи… где нет первых и последних ролей, где все роли одинаково нужны… А разве у нас здесь понимают задачи искусства? Для них это забава!.. Чтобы содействовать успеху спектакля, я готов стулья выносить на сцену, а они… — И он махнул рукой с невыразимым презрением.

Соня чуть не плакала.

«Резонер», по профессии телеграфный чиновник, подсел к столу и, жуя бутерброд с колбасой, рассказал трогательный случай… Ставили в кружке зимою «Ошибки молодости»[140]. Засецкая играла княгиню. В третьем действии у нее рискованная сцена истерики, когда, после объяснения с управляющим Сарматовым, тайно любимым ею, она узнает, что у него есть невеста, которой он еще давно дал слово… Это и есть ошибка молодости… Он уходит. Она рыдает над погибшей мечтой…

На сцену выходит лакей, внося лампу. Увидав рыдающую княгиню, он испуганно бежит в дверь и кричит: «Ее сиятельству дурно… Воды!» Тут один шаг до смешного. Стоит лакею сделать глупое лицо или закричать несуразным голосом, как вся сцена пропала. Публика будет хохотать, как безумная. Засецкая это прекрасно понимала и капризничала невыносимо…

— Вы хотите сказать — не капризничала, — сурово перебил Тобольцев, — а была строга в выборе… Я ее вполне понимал.

— Ну да, еще бы!.. Словом, пять человек переменила в этой сцене… Не годится никто, да и только! Рвет и мечет барынька… Тогда Андрей Кириллыч встает. «Я, говорит, лакея играю!» Представьте, это с его-то комизмом! Мы все рассмеялись. А она как вскочит, как всплеснет руками!.. Сразу в него поверила… Что ж вы думаете? Превосходно сцена сошла! Вот ведь от каких мелочей иногда успех зависит…

— Потому что, повторяю вам, в искусстве нет мелочей!

— Д-да-с, — подтвердил «благородный отец». — И выходило так, что роль лакея была не менее ответственна, чем роль княгини. Позвольте и мне стаканчик…

— Андрей Кириллыч дал нам тогда хороший урок…

— Оно и видно! — желчно усмехнулся Тобольцев.

Катерина Федоровна то краснела, то бледнела. «Давайте, я сыграю кухарку», — неожиданно предложила она, дождавшись паузы.

Серые глаза Тобольцева вспыхнули.

— Вы?!

— Ну да… Трудно, что ли? — резко спросила она.

Он внимательно поглядел в ее лицо, на котором сгустился румянец. Ее насупленные брови дрогнули.

«Вот кремень-девка!» — подумал он невольно.

— Как вам сказать? Роль-то ответственная… Все-таки комический персонаж…

— Да ведь у вас нет выбора, — вдруг рассмеялась Катерина Федоровна. — Чего ж вы торгуетесь?

Он еще раз пристально посмотрел в ее глаза и невольно ответил сочувственным смехом.

— По рукам! — возбужденно крикнул он, протягивая руку.

Она угловатым движением подала ему свою и стиснула бессознательно его пальцы. Он чуть не крикнул от неожиданности и боли! «Вот так силища!.. И какое славное, честное лицо!.. Именно „честное“… И глаза какие!.. В ней чувствуется личность… И как это я ее раньше не замечал?»

— Пожалуйте на сцену, кто в первом акте! — воскликнул он, подымаясь из-за стола. В голосе его затрепетали какие-то новые нотки захватывающей жизнерадостности, и на окружающих они подействовали, как шампанское на утомленного человека.

— Катя! Милая… Спасибо! — прошептала Соня. Она верила, что сестра это делает только для нее. Катерина Федоровна поглядела на Соню большими глазами, но промолчала.

На репетициях она ничем не проявила себя; была застенчива и угловата; только голос ее низкого тембра и интонации ее прекрасно подходили к бытовой роли.

— Сойдет, — ласково говорили все. — Да… эта, пожалуй, обыграется… Не такой балласт, как сестрица, — замечал «резонер», сам лет пятнадцать игравший в кружках и считавший себя за знатока.

— Что она? Барышня? Замужем?.. Кто такая? — спрашивал Тобольцев Засецкую, провожая ее домой. Она рассказала все, что знала от Конкиных. Назвала цифру заработка.

«Вот она какая!» — подумал он и на другой же день так заметно изменил свое обращение с сестрами Эрлих, что ревнивая Засецкая это почувствовала первая.

XII

Спектакль на этот раз был очень удачен. Засецкая превзошла себя в роли Лидии в «Блуждающих огнях».

— Боже мой… Какие умопомрачительные туалеты! — жаргоном уличной газеты восторгалась Конкина, вбегая в уборную и поднимая худенькие плечи до ушей. — Неужели опять от Дусэ?

— В четвертом от Дусэ. Вчера только получила…

— Ска-жи-те! Воображаю, как вы волновались!

— Целую ваши ручки, — взволнованно говорил Тобольцев Засецкой. — У вас талант… Была минута… во втором действии… когда у меня слезы зажглись в глазах…

У нее запылало лицо.

— Как я счастлива! Если б вы знали, что для меня ваша похвала!

Чернов в роли Макса был недурен, главное, он казался настоящим баричем. В последнем акте он имел огромный успех. Монолог прочел с неподдельным подъемом.

Леля никуда не годилась, и Соня, вспоминая поэтичную сцену признания, думала: «Если б теперь мне дали эту роль! Что я сделала бы из нее!..» Она уже начинала страдать от ревности. В ней просыпалась и зрела женщина.

Перед самым началом водевиля Тобольцев, с книгой в руках, направился за кулисы, чтоб выпускать артистов. В полусвете он наткнулся на какую-то старуху. Она стояла в валенках, в деревенской шубке, покрытая большой шалью. Шубка была кое-где продрана, шаль тоже довольно ветхая.

— Позвольте, милая, — сухо сказал он ей. — Вы бы посторонились… Сейчас актеры пойдут…

— Небось, барин, без меня-то не обойдетесь… Не очень гоните, — усмехнулась баба. Голос был молодой и знакомый.

Вся кровь кинулась в лицо Тобольцеву.

— Катерина Федоровна!.. Неужто вы?!

— Кухарка, с вашего позволения…

Он схватил ее руки, подтащил ее к стенной лампочке и с восторгом смотрел в это художественно загримированное лицо, на котором сейчас в молодой улыбке так чудесно сверкнули зубы. Он с наслаждением оглядывал этот до мелочей продуманный туалет. Особенно тронули его деревенские валенки, огромные, черные, безобразившие ногу. Катерина Федоровна выпросила их, как и шаль, у дворничихи, приехавшей к мужу из деревни.

— Знаете? Это тот художественный реализм, на который даже великие артисты не всегда способны! Видали вы, как в Малом театре и в опере пейзан изображают? Открытые туфельки вместо лаптей, сарафаны с иголочки… И как смешны и фальшивы они все в бытовых ролях! А вы-то!..

— Значит, хороша, коли вы не признали! — рассмеялась она.

— Послушайте, Соловьев, — обратился Тобольцев к своему помощнику, — я пойду в места. Вот вам книга. Выпускайте их сами… Ради Бога, не напутайте!

В необъяснимом, казалось, волнении он побежал в места.

Предчувствие не обмануло его. Первый выход Катерины Федоровны вызвал взрыв хохота. Что это была за неподражаемая кухарка! Что за крадущаяся походка! Что за правдивый тон! Она вошла и остановилась в дверях, сложив по-деревенски руки над животом. Она еще не сказала ни слова, но лицо ее было так комично, что ей не давали почти говорить. Смех стоял в зале. Когда она ушла, раздались бешеные вызовы. Весь красный, Тобольцев кинулся за кулисы.