Московит-2 - Борис Давыдов

– Так ведь, пани, сам Господь создал нас слабыми… Потому мы должны одолевать мужчин хитростью, – скромно потупилась камеристка.

– Коли все выйдет так, как задумали, озолочу тебя! – пообещала Елена, вновь берясь за перо. – Что же, значит, этот лист будет образцом… А когда начну набело переписывать, уже и строки запляшут от горя, и слезами закапаю! – бывшая любовница казачьего сотника криво усмехнулась.

Новые слова начали ложиться на бумагу:

«Куда меня привезли, где держат – неведомо. Слугам и стражникам про то велено молчать, под страхом великого гнева Чаплинского и жестокой кары. Верной моей Данусе, которую со мной, хвала Матери Божьей, не разлучили, удалось украдкой подслушать разговор слуг, где упоминались какие-то местечки, только она с испугу не запомнила названий. Поняла лишь, что мы где-то в Литве. Вокруг одни дремучие леса, страх и тоску нагоняют. Как вспомню наш хутор, где мы с тобой, коханый, так счастливы были, да вольный простор вокруг, сразу текут слезы. Изнемогаю я здесь, как та самая птичка в клетке. Да там еще и клетка золотой была, а меня лишили самого необходимого, как хлопку последнюю. Постельного белья и того не допросишься, неделями сплю на одних и тех же драных простынях, а вместо перины – охапка соломы. Из посуды – оловянная тарелка да глиняная миска. Мой мучитель грозит, что коли не уступлю ему и на бесстыдную связь не соглашусь, то и того лишит. Буду, мол, спать на голых досках и с пола есть, как собака…»

Елена ненадолго задумалась, не переигрывает ли. Потом тряхнула золотистыми волосами: ничего! Должно подействовать.

«Но никогда он этого не дождется! Знай, коханый мой Богдане, что только ты один в исстрадавшемся сердце моем! Каждый час, каждую минуту вспоминаю добрые слова твои, крепкие твои объятия, пылкие ласки и горячий шепот… Прости, Богородица! Хоть и не венчаны мы с тобой были, а для меня то – высшее счастье. Боже, Боже, увидеть бы тебя еще хоть на мгновение! Воскликнуть бы: «Люблю тебя, одного тебя!», припасть к груди твоей могучей… А порой одолевают черные мысли, и страх поселяется в сердце. Вдруг ты поверил наговорам да сплетням? Ведь сколько завистников отравляли счастье наше в Суботове! Сколько злых языков, чтобы им отсохнуть, трепали и твое имя, и мое! Чужая радость таким – лютая беда. Богдане, ненаглядный мой, ты же не поверишь злым наветам на твою Елену? Не послушаешь черных воронов? Если усомнишься во мне, если хоть на миг подумаешь, что я сама, добровольно, уехала со змеем этим коварным Чаплинским, выродком и позором шляхетского сословия, я умру от отчаяния! Мне жизнь тогда не нужна будет. Иссохну от тоски, сгорблюсь, как старуха, начну волчицей выть, смерть призывая! Нет мне жизни без тебя, сокол мой ясный, герой мой бесстрашный! Найди меня, выручи из беды, вызволи из заточения! Самым святым, что есть у тебя, заклинаю.

Несчастная и вечно любящая тебя Елена».

– Матерь Божья! Я что, в самом деле, разрыдалась?! – ахнула женщина, изумленно глядя на расплывшиеся чернильные кляксы.

– Ах, пани просто чудо! – всплеснула руками Дануся. – Вот же наградил Езус талантом!

Хмельницкий, собираясь с мыслями и стараясь унять закипевшее напряжение, неторопливо оглядел полковников, которые сидели за столом, не отрывая от гетмана глаз.

«Боже, пошли терпения и выдержки! Да что же за люди такие?! Ведь не простые полуграмотные казаки! А за деревьями леса не видят. Все им просто, все понятно, прут напролом, будто бык, с цепи сорвавшийся…»

– Панове! Браты-товарищи мои! – в голосе гетмана, безмерно усталом, отчетливо прорезался стальной лязг. – Никого обидеть не хочу. Но скажу прямо, как есть: дивлюсь я вам! Мужи вы умные, опытные, многое повидали и испытали. Отчего же приходится самые простые вещи по многу раз объяснять, да еще и без толку?! В одно ухо влетает, из другого вылетает… Прости господи! – Хмельницкий раздраженно хлопнул ладонью по столешнице.

– Ты тоже не обижайся, батьку, но коли многие одного человека не понимают, так, может быть, он-то и не прав? – вскинулся Мартын Небаба.

Остальные поддержали согласным гулом, хоть и негромко, и вразнобой.

– Вот как заговорил ты, Мартыне! – Хмельницкий вскинул голову. Затрепетали ноздри от гнева, губы плотно сжались. Усилием воли гетман одолел злость. «Спокойно, спокойно… – твердил он себе. – Криком да бранью ничего не добьешься, только еще упрямее станут. Убеждать надо, терпеливо да настойчиво».

– В чем же я не прав? Коль уж сам сказал такое, не отмалчивайся, продолжай!

Небаба не успел ответить. За него высказался Прокоп Шумейко:

– Недруги наши силы копят под Львовом, а ты не велишь на них идти!

– Доверился ты ляхам! – поддержал Данило Нечай. – Листы им шлешь, в переговоры вступил, а им только того и нужно. Лях – враг наш, и веры ему быть не может. Вот чем с ним нужно говорить! – и брацлавский полковник схватился за рукоять сабли. Застарелый шрам, пересекавший его лицо, побагровел от возбуждения.

– Зачем попусту время тратишь? Зачем послов в Варшаву отправил? – не утерпел Иван Вороненко, черкасский полковник. – Неужто веришь, что спесивые паны согласятся на твои условия?

– Меня казаки каждый день пытают: «Почему гетман медлит, трусит, что ли, или вовсе с ляхами примириться решил? Так ведь мы молчать не будем, соберем Черную Раду и кликнем: «Геть!» Что мне им отвечать, как успокоить? – подхватил Мартын Пушкарь, командир полтавцев.

– Крымские собаки кучу людей наших в полон угнали, а ты запретил их трогать! – угрожающе прорычал Федор Якубовский. Глаза чигиринского полковника метали молнии.

– Пошто так ведешь себя? Дай ответ, гетмане! – насупившись, потребовал переяславский полковник Федор Лобода.

– Браты-товарищи, да что это с вами?! Уймитесь, не наседайте так… – вскинулся было Кривонос, защищая Богдана, и тут же изумленно умолк. Остальные тоже растерянно притихли. Так поразила их реакция гетмана.

Хмельницкий с мучительным, протяжным стоном закрыл лицо руками.

– Господь Вседержитель! – воскликнул он, всхлипнув. – Страдалец за весь род людской! Прогневался ты на землю нашу, на народ ее! Лишил разума! Отчего?! Чем мы провинились перед тобой?! Горе, горе! Беда нас ждет великая!

Если бы гетман начал кричать, ругаться, грозить жестокими карами, это лишь подлило бы масла в огонь. Но вид плачущего героя, любимца фортуны, бессчетное количество раз доказавшего и храбрость свою, и удачливость, буквально ошеломил полковников. Что-то шевельнулось в их огрубелых душах. Они смущенно заерзали, загомонили, перебивая друг друга: «Да что ты, батьку! Не нужно… Коли сказали что лишнее – прости… Мы же за тебя в огонь и в воду…»

– Да как же вам не совестно, панове! До чего довели пана гетмана! – с хорошо наигранным возмущением воскликнул Выговский.

– Всем богата земля наша, – заговорил Хмельницкий, немного упокоившись и утерев слезы. – Щедро хлеб родит, изобильна лесами да дичью, в реках и ставках – рыбы сколь угодно. И народ ведь хороший! Люди у нас трудолюбивые, в Бога веруют! И храбры! А вот ума… – Стиснув ладонями виски, гетман сокрушенно покачал головой. – Как дети малые, ей-ей! Наисложнейшая задача, над которой даже гениус голову сломал бы, для них проще некуда. Главное – собраться купой, бузить да орать: «Геть!!!» А потом удивляются: почему же стало еще поганее?

– Зачем ты так… – смущенно попробовал возразить Мартын Небаба.

– А что, неправду я говорю? – повысил голос Хмельницкий. – И вы такие же, ничем не лучше! Даже хуже! Ибо, как мудро говорили римляне, «что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку». Ладно еще простые казаки, но вы-то, панове! Уж коль дослужились до полковников, так разум же должен быть! Неужто самим тяжело додуматься, почему я так поступаю? Или, по-вашему, гетман Войска Запорожского, поднявший вас на борьбу, в бой водивший, и вправду в одночасье стал трусом, глупцом или зрадником?! – горько усмехнувшись, Хмельницкий договорил: – Ох, не хочу быть дурным пророком, но боюсь, что много зла и горя еще отчизна наша хлебнет! И при нашей жизни, и много позднее, когда уже внуков наших на свете не будет. Именно из-за такой глупости! Дай Боже, чтобы ошибся, но чует сердце – так и случится!

Глазами, покрасневшими от пролитых слез, Хмельницкий обвел пристыженных соратников. Кто-то смущенно опустил взгляд, кто-то упрямо набычился, с трудом сдерживая желание возразить… Один лишь Кривонос глядел на него спокойно, уверенно (видимо, хорошо подействовала та выволочка за уничтожение татар!), да генеральный писарь всем видом изображал готовность немедленно исполнить любое повеление обожаемого пана гетмана.

«Лис он. Хитрый лис!» – вспомнились вдруг слова монаха, и, несмотря на жаркую духоту, по спине будто провели куском льда. Хмельницкий невольно вздрогнул.

– Что, что такое, пане гетмане? – всполошился Выговский. – Худо? Может, позвать лекаря?