Московит-2 - Борис Давыдов

Когда трясущаяся рука шляхтича понесла ко рту очередной кубок, Елена не выдержала:

– Может быть, хватит?!

Голос ее прозвучал резко, почти грубо. И в нем отчетливо слышались истеричные нотки.

Презрительно усмехнувшись, Чаплинский залпом опорожнил кубок. Поставил его на скатерть, чуть не опрокинув, затем оглядел женщину с ног до головы, будто впервые увидел ее, и только тогда отозвался:

– О, пани уже заговорила, как базарная торговка… Похоже, я был прав! Низкую породу можно прикрыть, но рано или поздно она себя покажет.

И расхохотался. Громко, глумливо, сотрясаясь всем обрюзглым телом и брызгая слюной.

– Негодяй… – прохрипела Елена, испепеляя любовника убийственным взглядом.

– Может, и негодяй! – кивнул Чаплинский, снова потянувшись к бутылке. – Зато родовитый шляхтич, с кости и крови.

– Родовитый шляхтич! – ехидно повторила Елена. – Который напивается, как свинья, чтобы прогнать страх, и в пьяном виде творит непотребства! Да еще падает и расшибает лоб! – Хоть бывшая любовница сотника Войска Запорожского кипела от гнева, но не проговорилась, не подвела верную камеристку. – Глаза бы мои не глядели!

– Так пусть пани не смотрит, никто не неволит, – усмехнулся Чаплинский, кое-как наполнив кубок и при этом пролив на скатерть изрядную порцию. – Или вообще уходит отсюда. На все четыре стороны. Может, даже к своему… как его? Хмелю? Матка Бозка, что за имя…

Елена вскочила, будто подброшенная мощной пружиной. Лицо ее пылало, глаза метали искры.

– Вот как? Пан настолько унизился… – Женщина сглотнула воздух, переведя дыхание. Внутри все тряслось, клокотало. И только сейчас она вспомнила, что при этой невозможной, невероятно позорной сцене присутствовали посторонние! Щеки и уши, и без того жарко горевшие, зарделись так, что казалось: сейчас вспыхнут. Обернувшись к слугам, которые тряслись от страха у двери, Елена закричала, стиснув кулачки и топнув:

– Вон! Сейчас же!

– Стоять!!! Ни с места! – тотчас же взревел пан Данило, налившись кровью. – Не то запорю, пся крев! Я здесь хозяин! Меня слушать!

Слуги, метнувшиеся было к дверному проему, растерянно застыли на месте.

– Ну что же… – Елена, презрительно вскинув голову, вышла из-за стола. – Пусть будет, как угодно пану! Но даю слово: пан пожалеет о том, что сказал, и горько! Будет потом в ногах валяться, умоляя о прощении.

– Как говорят хлопы, когда рак на горе свистнет! – расхохотался бывший подстароста и снова припал к кубку.

Елена поспешно вышла. Сил хватило только на то, чтобы сохранить брезгливо-гордый вид до своей комнаты. А там, заперев дверь, она упала на кровать и затряслась в рыданиях.

Но быстро пришла в себя. Циничная расчетливость, давно ставшая ее второй натурой, подсказала: сколько ни плачь, слезами горю не поможешь. Чаплинский не из тех, кто может размякнуть при виде женских слез. Тем более устыдиться и попросить прощения.

Сама натворила дел – сама и исправляй. Не дожидаясь, пока унизят и покарают по-настоящему.

Вот теперь у нее исчезли последние сомнения: надо возвращаться к Богдану! Любой ценой! Упасть на колени, взмолиться, побожиться, что Чаплинский увез ее силой, что склонял к бесстыдной связи, попеременно суля все мирские блага, грозя голодом, пытками… Но она не уступила, не изменяла своему любимому Богдану, о котором думала денно и нощно, орошая слезами подушку. Вот и ее верная камеристка Дануся может подтвердить! На бедняжку обрушился гнев разочарованного злодея, сколько ей вынести пришлось, язык не повернется рассказать…

Словно почувствовав, что пани думает о ней, Дануся застучала в дверь, негромко назвала себя. Елена торопливо отперла, впустила камеристку.

– Ох, пани! – всхлипнула было Дануся, заламывая руки. – Я все слышала! Вот негодяй!

– Не время плакать! – оборвала ее госпожа. – Пора приниматься за дело.

Лицо камеристки на мгновение исказилось ужасом, почти сразу сменившимся пониманием, участием и облегчением:

– Хвала Езусу! А я уж перепугалась, что пани решила смертный грех на душу взять… И вправду пора! Давно пора пани гетманшей становиться. Пока красота от горя да слез совсем не исчезла.

Елена невольно вздрогнула. Хоть и была уверена в Данусиной преданности, хоть и привыкла, что та все замечает и умна, а все же осознание того, что твои мысли, самые потаенные, доступны чужому человеку, неприятно царапнуло. А еще большую неприятность доставила последняя фраза камеристки.

– Я… стала такой страшной? Непривлекательной? Говори как есть, одну правду! – голос ее прозвучал хрипло, испуганно.

– Як бога кохам, вовсе не страшной, нет! – заторопилась Дануся. – Но то, что пани пережила, наложило отпечаток. Врать не буду. Еще бы, после стольких-то страданий…

Елена торопливо подошла к высокому зеркалу, придирчиво оглядела себя. Словно и не смотрелась в него совсем недавно.

– Ох, Матка Бозка! Эти морщинки… Тени под глазами… Негодяй, подлец, столько плакать заставил! Убить его мало! – Женщина растерянно всплеснула руками. – Ну вот как теперь очаровывать Богдана?! – в ее глазах мелькнул вдруг панический испуг. – Может, и на теле… Ну-ка, помоги раздеться! Живо!

– Пани, да там все в порядке! – попробовала возразить растерявшаяся Дануся, но Елена повторила приказ, топнув и нахмурившись. Камеристка заторопилась, захлопотала, расстегивая крючки и распуская шнуровку.

Через несколько минут потенциальная пани гетманша крутилась перед зеркалом в чем мать родила, изгибаясь и оглядывая себя со всех сторон. Трогала и приподнимала упругие груди, поглаживала гладкие бока, бедра, живот, ягодицы, пытаясь обнаружить хоть едва заметные морщинки или дряблость кожи. Долгий осмотр, похоже, ее удовлетворил. Повеселевшая Елена приказала:

– Одевай! Все в порядке, хвала Божьей Матери.

– А я что говорила? – заулыбалась Дануся, поднимая с пола ворох нижних юбок. – Пани – просто чудо! Товар наилучший, какого и в столице не сыщешь! Ой… – Она растерянно осеклась, инстинктивно прижала ладони к щекам, ожидая оплеухи за такую возмутительную дерзость. Кружевное белье вновь рассыпалось по полу.

Елена после паузы, показавшейся камеристке вечностью, усмехнулась:

– Не трясись, как овца! Чего уж там, правду сказала! Именно – товар. Ну так постараюсь продать его подороже…

Глава 28

Хмельницкий нетерпеливо двинулся навстречу высокому тощему человеку с изможденным лицом, в запыленной монашеской одежде, одновременно сделав успокаивающий жест джурам: мол, все в порядке, никакой опасности. Сам плотно прикрыл дверь и, оставшись наедине с пришельцем, расплылся в радостной улыбке:

– Не чаял видеть так скоро! Устал, панотче?[21]

– Устал, пане гетмане, не скрою. – голос визитера прозвучал хрипло, надсадно. – Ног не чую, в горле пересохло… Сведения-то больно важные, вот и спешил доставить!

– Господь наградит тебя за усердие твое. Ты садись, дай ногам отдых. Вот сюда, здесь удобнее будет… Что хочешь выпить – меду, мальвазии? Есть и угорские вина, и французские. Или нашей доброй горилки? Только скажи!

Человек смущенно улыбнулся:

– В грех вгоняешь, гетмане! Постный день ведь… А, ладно! Сам нагрешу – сам и отмолю. Мальвазии! Уж больно сладка да вкусна она, окаянная. Прости, Господи! – Он осенил себя крестным знамением.

Хмельницкий не стал звать слуг. Сам доверху наполнил кубок, поднес с легким поклоном, как самому пышному гостю.

– Ох, за ласку эту да за почет и тебе часть грехов простится, гетмане! – промолвил улыбающийся монах, с наслаждением втягивая густое ароматное вино. – Благодарствую! Сразу полегчало. Вот теперь, с Божьей помощью, можно и о делах поговорить. – Лицо его тотчас стало суровым, сосредоточенным. Отставив пустой кубок, он полез за пазуху, извлек маленький кожаный мешочек. Распустил завязки, осторожно извлек сложенный в несколько раз листок тончайшей бумаги.

– От Верещаки?[22] – не утерпев, спросил гетман.

– От него… Да будет Божье благословение на этом почтенном муже, храбром и благородном! Ведь по краю пропасти ходит… Раскроют его ляхи – едва ли темницей отделается.

– Будь он благословен! – повторил Хмельницкий. – Что в донесении?

– Коли нужно тебе будет, я расшифрую да запишу, – произнес монах. – Но могу и на словах передать, все, что от него слышал.

– Говори! – кивнул гетман, усаживаясь ближе. – А потом, как передохнешь, можно и записать. Память-то человеческая ненадежна, а scripta sunt reliquiae[23], как хорошо сказали римляне.

– Истинно… Дело такое, пане гетмане: хоть Сейм и послал против тебя трех региментариев, единства там нет. Тех, которые кроют тебя бранью, называют бунтарем, погубителем отчизны, татарским прихвостнем да висельником – прости, пане, не мои слова! – больше. Сторонники мира пока в меньшинстве, однако же влиятельны. Сам коронный канцлер Оссолинский среди них, да воевода киевский Кисель, да маршалок[24] Казановский.