Долг ведьмы (СИ) - Шагапова Альбина Рафаиловна

— Как я устал, — бессвязно шепчет мой Данька, перемежая слова с поцелуями. Провожу ладонью по его льняным волосам. Мягкие, гладкие, словно шёлк.

— Это мерзко. Я чувствую себя дерьмом, как же тут не спиться, скажи мне? Нет, не говори ничего, просто побудь со мной.

Губы Молибдена жёстко впиваются в мой рот, и наши языки сплетаются, начиная своё безумное танго. Мы пьём друг друга, мы вдыхаем друг друга, до нехватки кислорода в лёгких, до красных кругов перед глазами. Запах коньяка, моря и лайма, проникает в меня, отравляя кровь безумием, и мы падаем на деревянный, едва подсвеченный луной пол беседки.

— Я больше не хочу быть орудием в руках кучки зажравшихся богатеев. Ты со мной, Натабелла?

Произнесённое имя бьёт наотмашь, больно, хлёстко, обидно. Куратор Молибден пьян. Настолько пьян, что умудрился перепутать меня с физручкой. Красивой, грациозной женщиной. Такой, какая и нужна сильному, властному и, чертовски, сексуальному преподавателю. От осознания, произошедшего начинает мутить. Отбрасываю от себя руки куратора, отползаю от него, не замечая, как необструганные доски карябают зад. Какой позор! Дура! Чуть не раздвинула ноги в какой-то беседке, на пыльных деревяшках. Бежать! Немедля бежать, пока он не опомнился.

Как я посмела мечтать о чём-то большем? Я — хромоножка с внешностью серой мыши? Забыла своё место? Примурчалась, пригрелась в свете доброго отношения Молибдена, навыдумывала не весть что! Получай теперь!

Пошатываясь, выхожу из беседки, и тут же, нос к носу сталкиваюсь с Милевской. Её холодный оценивающий взгляд скользит по мне, обдавая стужей. О да! От этого взгляда не укрылись ни распухшие губы, ни помятая одежда, ни растрепавшаяся причёска.

Глава 16

Тропики- есть тропики, и происходит неизбежное, с чем не в силах совладать даже маги. Ближе к обеду погода портится. Небо вздувается и темнеет, а из туч хлещут мощные, серебряные ленты воды. Море остервенело бьётся о берег, рокочет, пенится, стараясь заглотить прибрежные скалы чёрным раззявленным ртом.

В магически-изготовленном блокноте с расписанием высвечивается, что, в связи с погодными условиями индивидуальные занятия по боевой магии будут проходить в спортивном зале. И я, с тяжёлым сердцем отправляюсь на встречу с Милевской. Находиться с ней в замкнутом пространстве, среди магически — улучшенных мячей, гимнастических лент и гантелей, совершенно не хочется. А за окнами бушует непогода. Дождь яростно и нервно колотит в окна: «Открой! Открой!» Ветер треплет потемневшие деревья, срывает листву, гнёт, стараясь сломать или выдрать с корнем. Даже в коридорах академии тихо и тревожно, словно должно произойти нечто пугающее. По крайней мере, моя интуиция, обострившаяся за время обучения и пребывания здесь, вопит, что в спортивный зал мне лучше не заходить. Но я всё же хватаюсь за ручку двери и тяну её на себя. Металл ручки кажется мне неприятно, враждебно горячим.

В самом зале пахнет резиной мячей, мокрым полом и чистящим средством. Две швабры старательно натирают пол. Елозят по гладкому покрытию и опускаются в ведро с водой. Милевская сидит на одной из лавок, стоящих по периметру зала.

— Достаточно, — говорит она швабрам, и те улетают в небольшую коморку.

Здороваюсь, подхожу к преподавателю, сажусь рядом, ожидая распоряжений. Но Милевская молчит. Крутит в тонких пальцах какой-то маленький пузырёк с ядовито-жёлтой жидкостью на самом дне, и, кажется, вовсе не замечает меня. Раздаются раскаты грома, а мохнатую сине-лиловую темноту небес разрывают вспышки молний. В зале сгущается мрак, нехороший, зловещий.

— А не уйти ли прямо сейчас? — рождается в голове мысль. — Какой смысл сидеть рядом с Милевской, словно бабка на завалинке?

Но я отчего-то не ухожу, смотрю на закупоренную баночку, перекатывающуюся в белых, по сравнению с наступившим мраком, пальцах.

— Учитель Милевская, — говорю почти шёпотом. — Мы будем сегодня заниматься?

Натабелла поднимает на меня взгляд, и я невольно отшатываюсь. В лазурных радужках глаз пылает холодная, но лютая ненависть, а ещё непоколебимая, твёрдая, словно льды Северных земель, решимость. Так могут смотреть только отчаянные, смелые, готовые к борьбе люди. Человека, обладающего таким взглядом, не обманешь лестью, не доведёшь до истерики, не успокоишь желанием пойти на компромисс. Им не нужен мир, они жаждут войны. Тут же понимаю, с чем связана такая реакция. Да уж, можно было догадаться, что случайный поцелуй в беседке с Молибденом даром мне не пройдёт. Может, объяснить ей что к чему? Разобраться раз и навсегда с этим недоразумением. И пусть Милевская снова смотрит на меня, как на насекомое. В конце концов, лучше быть насекомым, чем её врагом.

— Если ты разумная особь, — слова Милевской тяжёлыми камнями падают в сгустившийся мрак, смешиваясь и растворяясь в нём. — В чём я сильно сомневаюсь, раз метишь в постель к Молибдену и надеешься сдать экзамены. Ну так вот, если в тебе есть хоть зачатки разума, то ты должна понимать, что сессия уже провалена. Всего лишь вопрос времени.

— Подрываете боевой дух? — спрашиваю, глядя прямо перед собой, старательно игнорируя реплику о кураторской постели. Странно, но футбольные и баскетбольные мячи, лежащие в плетёных корзинах, отчего-то кажутся мне живыми. Живыми и очень несчастными.

— Просто констатирую факт, — рот Милевской кривится, словно она собирается заплакать. — Хочешь знать, что происходит с теми, кто не сдал экзамен? А кто такой Молибден на самом деле? А для чего ровно в полночь играет арфа? Или тебя — сучку похотливую интересует лишь орган, что болтается в штанах у куратора?

— Да с чего вы взяли, что у меня на Молибдена какие-то виды? — кривлю душой, и Милевская это прекрасно чувствует.

— Это видно невооружённым глазом, как ты вспыхиваешь, как глазёнки опускаешь. Девочка, мечтающая о принце на белом коне, или девочка ожидающая корабля под алыми парусами? Хотя, и то и это глупо. Ну так ты не ответила на вопрос, хочешь узнать всю правду или предпочитаешь и дальше сопли жевать и мечтать об алых парусах, маленькая похотливая сучка?

Натабелла впивается в меня своим цепким, колючим взглядом, горячо и рвано дышит в лицо, и я едва сдерживаюсь, чтобы не скривиться от стойкого винного духа, исходящего от преподавательницы.

— И вы мне так просто ответите на эти вопросы? — произношу, сознательно пропуская реплику про сучку мимо ушей, а по сердцу ощутимо и предупреждающе царапает кошачья лапа. Всё же, не всякое знание- есть благо. Но, как не крути, а даже самая горькая правда гораздо лучше сладкой лжи. И если кто-то, пусть и по пьяни, предлагает тебе информацию, отказываться от неё не стоит.

— Разумеется, — улыбка Милевской страшная, больше напоминающая оскал, в глазах вспыхивает хищный, нездоровый огонь. — Возьми. Зелье запрещённое, и его очень мало. Но на несколько часов шпионских игр вполне хватит. Выпьешь за пять минут до полуночи, тут же оглохнешь и станешь невидимой. Можешь хоть рожи корчить, хоть голышом расхаживать. Как только стрелки покажут двенадцать, кинь на пол пузырёк и следуй за ним. Уж поверь мне, деточка, ты получишь все ответы. Поймёшь, что белокурый Молибден отнюдь не благородный рыцарь, а ты, соответственно, не дама его сердца, а расходник и мусор.

Тело покрывается противными мурашками, сердце колотится о грудину, пальцы становятся липкими и дрожат, когда пузырёк из рук Натабеллы ложится мне в ладонь.

— Зачем вам это? — задаю вопрос, понимая, что Милевская не станет ничего делать просто так.

Натабелла хохочет, каким-то круглым, объёмным смехом, пьяно, горько, отчаянно: «Хо-хо-хо!» И в тот момент небо разражается грохотом, а через секунду зал озаряется ослепительным светом молнии.

— Считай, что я злобная фея, разбивающая розовые очки и рвущая в клочья нежные мечты о большой и чистой любви! — выкрикивает Милевская, стараясь заглушить рёв ветра и бешенный топот усилившегося дождя.

Глава 17

Я ничего не слышу, ни грозы за окном, ни стука дождевых капель по козырькам, ни шума собственных шагов. Мир вокруг кажется нереальным, неживым, словно я попала на полотно картины. Жутко, странно, непривычно. Звуки- неотъемлемая часть нашей жизни. Шорохи, трески, скрежеты, стуки — всё это сопровождает нас постоянно, каждую секунду. Они могут нас раздражать, радовать, мы можем вовсе что-то не заметить и не услышать, но, если вдруг лишиться возможности их воспринимать, мир вокруг становится чужим.