Ночь без права сна - Златослава Каменкович

— Я и сейчас глубоко убежден, что партия должна была только законспирировать свою деятельность, уйти в подполье. Ну, и что же ты хочешь сказать?

— Погоди, погоди, я напомню твои слова. Ты говорил, что Август Бебель — мудрый человек, он сам рабочий, преданный делу рабочего класса и почем зря не откажется от борьбы, поймет свою ошибку. Помнишь?

— Конечно же! Говори, не мучь, в чем дело?

— А вот в чем. Немецкая социал-демократическая партия существует! На, читай! — Франтишек Модрачек извлек из-под клеенки газету «Социал-демократ» и развернул перед другом.

Ванек потянулся к газете, но Модрачек положил ладонь на его руку.

— Подожди. Скажу маленькую подробность, тогда твой интерес к газете возрастет. Ее сначала печатали в Цюрихе, а теперь печатают в Лондоне и нелегально транспортируют в Германию. Номер, который ты нетерпеливо держишь в руках, как ни странно, прибыл на пароходе из Лондона под охраной императора Германии Вильгельма I.

— То есть как?! — изумился Ванек.

— Ха-ха-ха! — загудел бас Модрачека, будто колокол на костеле. — Наши немецкие товарищи решили, что так будет безопаснее доставить газету. Разве придет в голову полиции искать нелегальную литературу на пароходе, на котором плывет сам император?

В это время раздвинулся пестрый ситцевый полог, и из ниши, служившей спальней, вышла Анна с сыном на руках.

— Нуся, дитя мое! — с распростертыми объятиями шагнул ей навстречу доктор Ванек.

Теплый поток радости разлился по бледному лицу молодой матери.

— Покажи сына… Похож…

Это был тот самый Ванек, который сказал ей и Ярославу: «Благословляю вашу любовь, благословяю вашу борьбу за счастье простых людей, и если вам даже суждено умереть в борьбе, так только для того, чтобы жить».

Ванек посмотрел в глаза Анне.

— Не надо… не надо… — прошептала она голосом, в котором слышалось отчаяние исстрадавшегося человека.

Доктор понял: она просит говорить о Ярославе только как о живом. Даже думать о нем, как о мертвом, было для нее немыслимо, невозможно.

— Я знаю, ты останешься с нами, Анна, останешься верной мечте нашего Ярослава. И когда он вернется, он будет гордиться женой…

— Анна хочет учить детей в бедняцких кварталах, — заговорил Модрачек.

— Прекрасно! И не только детей нужно обучать грамоте, придется учить и рабочих.

— С радостью! — взволнованно прошептала Анна.

Недалеко от дома, где жила Анна, за высокой каменной изгородью днем и ночью непрестанно гудела ткацкая фабрика Густава Фольциммера. Здесь-то и работала Ружена. Среди ткачей было немало украинцев, покинувших родные места в голодные годы. Хозяин фабрики считал чехов лентяями и бунтовщиками. К тому же приезжим платили меньше, да еще получали дополнительную прибыль, предоставляя им под жилье деревянные бараки. Семейным Густав Фольциммер создал в бараках «уют»: им разрешалось отгораживать свои нары ширмами, которые он давал в расстрочку.

Анна взялась обучать грамоте детей из этих бараков.

Начинать было нелегко. Забитые, неграмотные женщины испугались, когда Анна впервые зашла и барак и предложила совершенно бесплатно учить их детей.

— Э-э, доленька наша, зачем рабочему человеку теми науками голову забивать? — тяжело вздохнув, сказала молодая, но уже поседевшая ткачиха. — Дай боже, чтобы мой Микола стал хорошим ткачом. Пан мастер обещал, как минет моему сыну десять лет, к работе его пристроить.

— Лишь бы руки, а мои Стефця и Катруся всегда сумеют поставить заместо подписи крестики, — с горькой усмешкой промолвила другая ткачиха.

— Бойтесь бога, пани! А кто ж за малышами присмотрит, пока мы на фабрике? — отмахнулась третья.

Готовая к любым испытаниям, Апиа стояла на своем.

— Поймите, — горячо уговаривала она матерей, — когда ваши дети овладеют грамотой, они скорее победят людскую злость, насилие. Они не позволят капиталистам и фабрикантам безнаказанно издеваться над рабочими людьми.

Сначала две-три ткачихи, боясь гнева мужей, тайком стали посылать своих детей «в науку». Иные только молча покачивали головами: мол, все это людям на смех, на наши достатки убогие не хватает лишь академиков.

Как-то одна немолодая ткачиха с искренним недоумением спросила у Миколкиной матери:

— И что за выгода пани профессорке без денег голову себе ломать с нашими детьми?

— А доктор Ванек, он что — за гроши их лечит? — ответила ей соседка по нарам.

Доктор Ванек часто заходил в бараки. Не одну жизнь отвоевал он здесь у смерти, не одну семью польскую и украинскую помирил, растолковывая людям, кто их истинный враг. Терпеливо разъяснял он и то, почему они должны учить своих детей грамоте.

Верная мечте мужа — просветить тружеников, научить их распознавать врагов, Анна всеми силами старалась передать знания детям украинских и польских рабочих, заброшенным на чужбину.

Ни на минуту не теряя веры в то, что Ярослав жив, Анна часто мысленно говорила с ним: «Как обрадовался бы ты, любимый, увидев, что комната, где я теперь живу, становится школьным классом и дети твоего народа на родном языке читают «Кобзарь» Шевченко и пламенные стихи Ивана Франко. Ведь в нем, Иване Франко, ты когда-то безошибочно угадал бесстрашного борца за счастье тружеников…»

Через несколько лет школа Анны уже не вмещалась в квартире Модрачеков. Ей пришлось снять квартиру неподалеку от ткацкой фабрики Густава Фольциммера.

Ян Шецкий

Анна дает уроки немецкого языка детям в нескольких богатых семьях, и этого заработка хватает, чтобы не очень нуждаться.

Конечно, если бы матери ее богатых учениц знали, что пани Калиновская живет с сыном только на те средства, которые она получает за уроки, быть может, они не стали бы задерживать положенное ей жалованье. На этот счет доктор Ванек как-то зло заметил:

— Только бедняки не оттягивают уплату долгов, но не в силу своей добродетели, а потому, что за каждый грош надо платить проценты!

Случалось, средства не позволяли Анне купить даже цветы в день рождения сына, но об этом всегда помнил доктор Ванек, Ружена и Франтишек Модрачеки.

Гордость не позволяла Анне напоминать о долге, а богатые мамаши, целыми днями беззаботно разъезжавшие с визитами из дома в дом, занятые выбором модных платьев и шляп, могли ли они помнить о какой-то учительнице? Иной раз Анна получала за два-три месяца сразу. Ей уже не раз приходилось прибегать к услугам ростовщика. А выкупая заложенные вещи, Анна иногда платила ростовщику такие проценты, что на них хватило бы сытно прожить целую неделю.

Утро. В окно брызнул такой поток солнечных лучей, что Славик прикрыл глаза ладонью и сел на кровати.

— Доброе утро, мамуся!

— Доброе утро, — отозвалась Анна, хлопотавшая у стола. — Вставай быстрей, а то опоздаешь в гимназию.

— Разве я проспал? — удивился Славик. Сунув ноги в домашние туфли, он поспешно принялся застилать свою кровать. — Мамуся, пожалуйста, взгляни, который час.

Анна виновато улыбнулась, но ге скрыла от сына, что часы опять пришлось заложить. Она их выкупит, как только ей заплатят за уроки.

— Ой, мамуся… — в голосе мальчика прозвучал глубокий укор. — Так вот почему ты вчера за завтраком не хотела съесть хлеб с маслом и яичко… Ты оставила их мне на обед.

— Это ничего, ничего, мой мальчик, — проговорила Анна и поцеловала сына в голову. — Вчера мне, сынок, и вправду не хотелось есть. Зато сегодня… Вот взгляни, — Анна указала на стол, уставленный разной едой. — Мы с тобой устроим настоящий пир!

Проводив Славика в гимназию, Апиа переоделась и поспешила на набережную Влтавы. Здесь в богатом особняке жил текстильный фабрикант Густав Фольциммер, двух дочерей которого Анна подготавливала для поступления в гимназию.

Конечно, Густав Фольциммер был бы шокировал, узнав, что эта же самая пани обучает у себя дома детей рабочих, а по вечерам занимается с ткачами, к тому же совершенно бесплатно. Но фабриканту, как и его супруге, даже в голову не могла придти такая мысль.

В то время как в доме фабриканта швейцар распахнул перед Анной дверь и она по белой мраморной лестнице, устланной ковровой дорожкой, поднялась в классную комнату, в гимназии, где учился Славик, раздался звонок на перемену.

Гимназисты, словно воробьи, заполнили обширный двор, обсаженный молоденькими кленами. Утром прошел дождь, и большая лужа посреди двора стала ареной состязания прыгунов.

Шецкий, красивый белокурый мальчик, и Славик Калиновский принимают холодный «душ»: тряхнут ствол молоденького клена — и сверху падает ливень капель.

— Славик, иди сюда, я тебе что-то скажу, — подбежал худенький сутулый Костусь, остерегаясь, чтобы капли с дерева не забрызгали его чистенький, старательно выглаженный костюмчик.

— Ты не хочешь искупаться под душем? — предложил ему Славик, приглаживая мокрые волосы и подбегая к Костусю.