Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

слова:Я клянусь, что это любовь была.Посмотри – ведь это ее дела…(«Он наконец явился в дом…»)

Кстати, в творчестве Окуджавы сложился необыкновенно привлекательный образ Пушкина (к помянутым образам я всегда была неравнодушна):

Александру Сергеевичу хорошо!Ему прекрасно!<…>Он умел бумагу маратьпод треск свечки!Ему было за что умиратьу Черной речки.

«Счастливчик Пушкин» (1967) стал одним из любимых моих стихотворений.

Со временем я начну понимать, что психотерапевтический эффект песен Окуджавы 1960-х годов для многих превратится в наркотический уход от действительности. В одном из лучших фильмов 1980-х, «Плюмбум, или Опасная игра» В. Абдрашитова, «Старинную студенческую песню» самозабвенно распевают родители главного героя – опасно запутавшегося в жизни подростка, совершенно не понимая его озлобленных душевных метаний и, что хуже всего, не подозревая о них. Даже в вечных истинах полезно время от времени сомневаться. Но как раз эти сомнения чем дальше, тем чаще одолевали Окуджаву. Он все понимал о «Римской империи времени упадка» и еще в рубежном 1968 году заметил, что государства

…погибают оттого(и тем больней, чем дольше),что люди царства своегоне уважают больше.(«Вселенский опыт говорит…». 1968)

Как будто о нашем времени, которое – увы – мало чему научилось у полузабытого прошлого.

Сейчас все настойчивее думается, что двухсотлетнее существование русской интеллигенции подошло к концу. Вряд ли такой поистине уникальный феномен повторится в нашей истории. С горечью вспоминаю, как в разгар 1990-х на одном из именинных застолий я обмолвилась о своей надежде, что мой сын вырастет русским интеллигентом. Окружающие, кстати, промолчали. Сбылось – он русский интеллигент. Но принесло ли это ему счастье?

Трагическую и все же завидную участь эту раньше и горше многих прочувствовал Окуджава, который в конце 1960-х написал:

Решайте, решайте, решайтеза Марью, за Дарью, за всех……Когда же по белому светувас в черных цепях поведут,сначала толпа соберется,потом как волна опадет…И Марья от вас отвернется,и Дарья плечами пожмет…(«Решайте, решайте, решайте…»)

Вечные истины, о которых он не уставал напоминать, помогут Окуджаве трезво отнестись к обольщениям и потрясениям 90-х годов прошлого века (которые, несмотря ни на что, я считаю лучшим временем своей жизни). Он предупреждает в 1991 году:

Власть – администрация, а не божество.Мы же все воспитывались в поклоненье власти…(«Власть – администрация, а не божество…»)

В 1995 году с горечью и болью признается:

Меня удручают размеры страны проживания.Я с детства, представьте, гордился отчизной такой.Не знаю, как вам, но теперь мне милей и желаннеемой дом, мои книги, и мир, и любовь, и покой.А то ведь послушать: хмельное, орущее, дикое,одетое в бархат и в золото, в прах и рванье —гордится величьем! И все-таки слово «великое»относится больше к размерам, чем к сути ее…(«Меня удручают размеры страны проживания…»)

Начиная с двухтысячных, все чаще меня тревожат мысли о нашем национальном характере. Растет пристрастие к документалистике, мемуарам, воспоминаниям. Кто мы? Что мы? Зачем? Словом, «не дайте помереть дурой»…

Авторская песня заставила по-новому услышать поэтическое слово, оценить прелесть и увлекательность словесных масок, почувствовать невидимый словесный жест. После звучащих текстов Галича, Высоцкого, Окуджавы все меньше тянуло вчитываться в современных поэтов. До ослепительного Бродского не могу припомнить никого, кто бы надолго приковал к себе внимание. Разве Самойлов и Чухонцев… Но они появились в моем читательском обиходе позже.

Больше такой всенародной популярности авторская песня не знала. Ни Виктор Цой, ни пресловутый БГ (Борис Гребенщиков), ни Егор Летов, ни Юрий Шевчук не подошли даже к подножию тех высот. Трудно сказать, в чем тут дело. Ведь не только и не столько в мельчании талантов. В атомизации общества? В постепенном иссякновении интереса к искусству? В понижении качества вербального общения? А может быть, страшно додумать, в оскудении нации?

Но «не будем о грустном». Вернемся в начало семидесятых – в 1971 году я кончаю университет.

Чем еще были окрашены книжные поиски и находки моей молодости? Очень много времени и душевной энергии отнимала научная литература: практически сразу после вуза я начала работать над кандидатской диссертацией. Помню собственный восторг и изумление над страницами опоязовцев – В. Б. Шкловского, Ю. Н. Тынянова, Б. А. Ларина и других. Загадка поэтического и – шире – художественного слова не разгадывалась до конца, но становилась объемнее, шире, обрастала массой дополнительных вопросов. Увесистый том «Русского языка» В. В. Виноградова заставлял возвращаться к себе вновь и вновь, подталкивая к анализу не только и не столько лексики, сколько морфемных, морфологических и синтаксических оттенков. Виноградовских штудий я перечитала множество, широта и глубина его научных интересов завораживали. Виктор Владимирович был научным руководителем моего шефа – Б. Н. Головина. Помню его слова: «После фронта я – бывший пулеметчик – не страшился ни бога, ни черта. Но академика Виноградова я боялся…»

Как важно в молодости ощутить влияние личности, которая много крупнее тебя, встретить человека, даже мимолетное и эпизодическое общение с которым заставляет тебя изо всех сил тянуться, вставать на цыпочки, думать, искать, ставить и задавать вопросы, стараться стать лучше, умнее, талантливее. Мы все были влюблены в своего шефа. Дорогой Борис Николаевич, примите еще раз, уже с этих страниц, мою благодарность, восхищение и любовь. Всем, что я умею в науке, я обязана Вам, Вашему уму, логике, проницательности, выразительной краткости Ваших оценок.

Возвращаясь к академику В. В. Виноградову, не могу не сказать, с какой горечью я узнала о том, что он был одним из авторов разгромного экспертного заключения, данного о художественной прозе Абрама Терца и Николая Аржака (А. Синявского и Ю. Даниэля). Пресловутая экспертиза фигурировала в позорном суде над последними. Видимо, беззаконный арест в 1939 году и двухлетнее пребывание в ссылке необратимо повлияли и на образ мыслей, и на образ действий Виктора Владимировича. Некоторое время мне казалось, что бросит камень в него только душевно ограниченный человек. Позже я узнаю о трагических судьбах многих других замечательных филологов, таких как Г. А. Гуковский, умерший в тюрьме, и Ю. Г. Оксман, проведший 10 лет в лагерях, но не сломленный ими. Давнее сочувствие к В. В. Виноградову даст ощутимую трещину, но останется уважение к сделанному им в науке.

Годы моего студенчества и начала профессиональной деятельности совпали с расцветом структурной и прикладной лингвистики, с повальным увлечением математическими методами в филологии, с бурным развитием семиотики. Соблазняла небезосновательная надежда подвести под многие гуманитарные наблюдения и выводы объективную базу в виде проверяемых и повторяющихся фактов, не зависящих от произвола истолкователей. Социальная и политическая ангажированность, поверхностная и примитивная категоричность советского литературоведения отталкивали, зримо являя собой лженаучность. Зато с каким невероятным увлечением я глотала страницы «Трудов по знаковым системам», которые издавались Тартуским университетом, где работал Ю. М. Лотман! А уж его собственные книги «Структура художественного текста» и «Анализ поэтического текста» стали постоянными обитателями моего письменного стола.

В общем, все материалы для своей кандидатской диссертации я обсчитала на тогдашней ЭВМ –