Вацлав Нижинский. Воспоминания - Ромола Нижинская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Для него танцевать, конечно, было более естественным, чем говорить. Никогда он не был настолько самим собой, настолько счастлив и свободен, как во время танца. С того мгновения, когда он ступал ногой на сцену, для него не существовало ничего, кроме его роли. Он никогда не чувствовал присутствия публики и наслаждался чистой, ничем не скованной радостью движения. Но он никогда не старался выделиться, затмить собой других танцовщиков и танцовщиц или придать своей роли больше значения, чем дал ей балетмейстер. Он всегда был полностью гармоничен и сдерживал себя, чтобы слиться с ансамблем. Тем не менее уровень его работы был так высок, что он, не заслоняя собой других танцовщиков и танцовщиц, все же сиял среди них ярче всех, как солнце. Как только он появлялся на сцене, его присутствие каким-то образом наэлектризовывало остальных танцоров, и они работали на пределе своих способностей. Вацлав вызывал в них отражение своих гармонии и красоты, и постоянно было слышно о том, что один и тот же балет без Вацлава никогда не исполнялся с такой силой, как при его участии.
Поскольку Вацлав никогда не танцевал ради аплодисментов и был очень уверен в себе, он никогда не испытывал страха перед сценой. Однажды я сказала ему, как жаль, что он сам никогда не сможет увидеть, как он танцует. А он ответил: «Ты ошибаешься, я всегда вижу, как я танцую. Я могу представить себя так подробно, что точно знаю, как я выгляжу, совершенно так же, как если бы сидел среди публики». В отличие от многих других хорошо тренированных балетных танцовщиков он никогда не наблюдал за собой в зеркале, чтобы исправить свои ошибки: он инстинктивно контролировал свои мускулы и не нуждался в том, чтобы зрение подсказывало ему, где он ошибается.
Триумфы не изменили его: он по-прежнему был скромным, добрым и замкнутым. Дягилев позволял ему встречаться с некоторыми французскими людьми искусства, постоянно бывавшими на спектаклях, — с Дебюсси, Равелем, Гитри, Бурделем, Бланшем, «Сарой», Фором и Сен-Сансом; и они при первой встрече всегда удивлялись тому, что видят перед собой мальчика, который старается быть незаметным, молчит и только улыбается им.
Он всегда передавал через Дягилева извинения за то, что не может быть гостем на шедших непрерывной чередой приемах, завтраках и обедах, но делал исключение для Дебюсси, вместе с которым любил обедать, и для Жака-Эмиля Бланша, который имел в Пасси очаровательный дом, где очень хорошо написал Вацлава в сиамском костюме из «Восточных мотивов».
Он также много виделся с Жаном де Реске, с которым мог, наконец, общаться словами. Де Реске был для Вацлава как отец. Он был поляком, и мать Вацлава была полькой, поэтому он всегда называл Вацлава своим соотечественником. Но Вацлав любил Россию каждой частицей своего существа и потому настойчиво напоминал ему о своем русском гражданстве. Де Реске был великий патриот; его аристократическое происхождение, слава и богатство обеспечивали ему видное место в жизни Парижа. Но каждый раз, когда Вацлав, он и Дягилев встречались не втроем по-семейному, де Реске устраивал так, чтобы несколько его избранных друзей увиделись с Вацлавом, а также давал возможность познакомиться с ним людям искусства, которые очень сильно желали этого.
В это время с Дягилевым сдружилась игравшая важную роль группа молодых людей, светских знаменитостей из числа парижской золотой молодежи; они следовали за Дягилевым по всему Парижу, как придворные за своим государем. Первыми среди них были Морис Ростан и Жан Кокто. Позже к ним присоединились другие, и они постоянно были в курсе событий, происходивших во всех движениях авангарда. Рейнальдо Хан подарил Вацлаву автограф Вестриса, и среди всех подарков, которыми его просто засыпали, этот был для Вацлава самым дорогим.
Пуаре, который только что открыл для гостей свой новый дом в старинном особняке на улице Фобур-Сент-Оноре, устроил в честь Русского балета фантастический вечер с невероятными световыми эффектами и ярко освещенными фонтанами; даже песок на дорожках сада был окрашен в стиле Бакста.
Мадам де Эфрюсси повторила свой прошлогодний прекрасный праздник в честь «Сильфид», на котором танцоры сияли мерцающим блеском в бледном свете луны среди ее полуночных садов. Мадам Мизия Эдвардс, жена редактора «Матэн», часто принимала артистов балета у себя. Она была полька и жила на широкую ногу. Она поддерживала Дягилева, в том числе деньгами, и частично отвечала за обеспечение ему субсидии.
Еще один человек, оказавший Дягилеву огромную помощь, — графиня де Греффюль. Она имела огромное политическое влияние и всегда была верным, стойким и находчивым другом Дягилева. Всех остальных нежили и баловали — Рубинштейн и Бенуа обласкали артисты, а Бакста — дамы и господа из высшего общества, и он был тем счастливее, чем моднее был дом, где он находился. Возможно, он воспринимал это как что-то вроде компенсации за те трудности, которые он испытал в начале жизни из-за своего еврейского происхождения; но он несомненно был слишком великим художником, чтобы нуждаться в общественном признании такого рода. Дягилев делал все, что мог, чтобы поместить тех, кто с ним сотрудничал, в центр внимания, и заботился о том, чтобы они были должным образом показаны людям не только на сцене, но и вне сцены.
Так, среди большого труда и светской жизни в виде вечеров и балов прошел сезон 1910 года. Представления давались каждые вторник, четверг и субботу. Все были вне себя от радости, что второй год прошел с еще большим блеском, чем первый.
В том году в Брюсселе проходила Международная выставка, и Русский балет был официально приглашен выступить в театре Ля Моне, оперном театре бельгийской столицы. После Парижа артистам понадобилось всего несколько репетиций, чтобы приспособиться к новой сцене и новому оркестру. Они, как обычно, стали потрясающей сенсацией; на каждом представлении присутствовал весь королевский двор, а Вацлава и остальных представили королю Альберту и его королеве. В этом городе труппа балета разделилась, и большинство артистов вернулись отдыхать в Россию.
Вацлав и Сергей Павлович снова поехали в Карлсбад и на Лидо.
