Удушие - Чак Паланик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как бы НЕ поступил Иисус?
Граффити из кончины.
“Вандализм” – неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
Гвен развалилась на полотенце, пыхтя с закрытыми глазами, вибратор гудит внутри неё. Глаза её закачены под веками, она брызжет между пальцами и шепчет:
– Я тебя сделала…
Шепчет:
– Сукин сын, я тебя сделала…
Напяливаю обратно штаны, хватаю куртку. Плевки из белых солдатиков висят по всей кровати, по шторам, по обоям, а Гвен по-прежнему лежит на месте, тяжело дыша, вибратор косо торчит из неё на полпути наружу. Секундой позже он выскальзывает и шлёпается на пол, как толстая скользкая рыбина. Тогда-то Гвен и открывает глаза. Начинает привставать на локте, ещё не замечая нанесённый ущерб.
Я уже наполовину вылез в окно, когда вспоминаю:
– Да, между прочим… – говорю. – Пудель, – и позади меня впервые слышу её настоящий крик.
Глава 28
Летом 1692-го в Плимуте, штат Массачусетс, мальчик-подросток был обвинён в том, что огулял кобылу, корову, двух коз, пять овец, двух телят и индюка. Это реальная история из книжек. В соответствии с библейскими законами Левита, после раскаяния мальчик был вынужден смотреть, как каждое животное забивают. Затем он был убит, а его тело свалено в кучу с мёртвыми животными и зарыто в яму без креста.
Это случилось до появления встреч терапевтического общения для сексоголиков.
Тому подростку, пиши он свой четвёртый шаг, пришлось бы, пожалуй, расписать целый коровник.
Спрашиваю:
– Вопросы есть?
Четвероклассники молча смотрят на меня. Девочка во втором ряду спрашивает:
– А как это – огулял?
Говорю – спросите учителя.
Каждые полчаса мне приходится обучать очередное сборище четвероклассников какому-нибудь дерьму, которое никто учить не хочет: например, как разводить огонь. Как смастерить куклу с головой из яблока. Как делать чернила из чёрных орешков. Как будто такое поможет кому-то из них поступить в нормальный колледж.
Помимо уродования бедных цыплят эти четвероклассники приваливают сюда затем, чтобы притащить какой-нибудь микроб. Нет никакой тайны в том, почему Дэнни постоянно пускает сопли и кашляет. Головные вши, глисты, хламидия, стригущий лишай – на полном серьёзе, все эти экскурсионные детишки – крошечные всадники апокалипсиса.
Вместо полезного первопроходческого отстоя, рассказываю им, что их уличная игра в “колечко вокруг розочки” основана на эпидемии бубонной чумы в 1665-м. Чёрная Смерть оставляла на людях твёрдые набухшие чёрные пятна, которые те звали “чумными розами”, – или бубонами, – окружёнными бледным кольцом. Отсюда слово “бубонный”. Заражённых запирали в собственных домах и оставляли умирать. Спустя шесть месяцев, сотни тысяч людей были похоронены в огромных общих могилах.
А “кармашек, полный цветочков” – то самое, что лондонцы носили с собой, чтобы не чуять запаха трупов.
Чтобы сложить костёр, берёшь и сваливаешь в кучу немного палок и сухой травы. Высекаешь искру из кремня. Работаешь мехами. Можешь не воображать ни секунды, будто весь процесс разведения огня заставит их глаза засверкать. Искра никого не впечатляет. Ребятишки горбятся в первом ряду, сгрудившись над своими маленькими видеоиграми. Детишки зевают прямо тебе в лицо. Все хихикают и щипают друг друга, выкатывая глаза на меня в бриджах и грязной рубахе.
Взамен я сообщаю им, что в 1672-м Чёрная Чума поразила Неаполь, что в Италии, похоронив примерно четыреста тысяч человек.
В 1711-м, в Священной Римской империи, Чёрная Чума убила пятьсот тысяч человек. В 1781-м миллионы умерли по всему миру от гриппа. В 1792-м ещё одна эпидемия похоронила восемьсот тысяч человек в Египте. В 1793-м москиты занесли жёлтую лихорадку в Филадельфию, где она убила тысячи.
Один ребёнок шепчет позади:
– Это хуже, чем рулетка.
Другие ребятишки распаковывают завтраки и заглядывают в бутерброды.
За окном в колодках раком стоит Дэнни. В этот раз – просто по привычке. Городской совет объявил, что он будет изгнан сразу же после завтрака. А колодки – именно то место, где он чувствует себя в наибольшей безопасности от себя самого. Ничего не заперто и даже не прикрыто – но он стоит, согнувшись и пристроив руки и шею на те места, где они пробыли месяцами.
Когда они шли из текстильной, один малыш потыкал палочкой Дэнни в нос, а потом пытался сунуть палку ему в рот. Другие детишки тёрли его лысую голову на счастье.
Разведение огня отнимает только минут пятнадцать, поэтому потом я обязан показывать каждой своре детишек большие горшки для стряпни, мётлы из веток, грелки для кровати и прочий отстой.
Дети всегда кажутся выше в комнатушке с потолком в шесть футов. Ребёнок позади говорит:
– Нам снова дали этот сраный яичный салат.
Здесь, в восемнадцатом веке, я сижу у очага большого открытого камина, снабжённого традиционными сувенирами комнаты пыток: большими железными крюками, кочергами, решётками, железками для клеймения. Полыхает мой большой костёр. Сейчас отличный момент для того, чтобы вынуть железные щипцы из углей и прикинуться, что изучаешь их изрытые ямками, раскалённые добела кончики. Все детишки делают шаг назад.
А я спрашиваю их – эй, ребятишки, может кто-нибудь из вас рассказать мне, как люди в восемнадцатом веке замучивали голых маленьких мальчиков до смерти?
Такое всегда привлекает их внимание.
Никто не поднимает рук.
Продолжая изучать щипцы, повторяю:
– Кто-нибудь?
Всё равно нет рук.
– Серьёзно, – говорю, начиная щёлкать щипцами, разжимая их и сжимая. – Вашему учителю стоило бы рассказать вам, что в былые времена маленьких мальчиков частенько убивали.
Их учительница ждёт снаружи. Вышло так, что пару часов назад, пока её класс чесал шерсть, мы с этой учительницей перевели немного спермы в коптильне, и она стопудово считала, что это обернётся какой-то романтикой, но секундочку. Меня, пока зарывался лицом в её замечательную упругую попку, вообще поражало, что может прочесть между строк женщина, если ты случайно ляпнешь “Я тебя люблю”.
В десяти случаях из десяти парень имеет в виду – “Я такое люблю”.
Напяливаешь пижонскую полотняную рубаху, галстук и какие-нибудь бриджи, – и бабы со всего мира хотят посидеть у тебя на роже. Когда вы двое делите концы твоего толстенного здорового поршняры, ты же просто тип с обложки какого-нибудь древнего романтического романа. Рассказываю ей:
– О крошка, вонзай мою плоть в свою. О да, вонзай меня, крошка.
Грязные словечки восемнадцатого века.
Эту их учительницу зовут вроде Аманда, Элисон, или Эми. Что-то на гласную.
Главное – не забывай себя спрашивать: “Как бы не поступил Иисус?”
Теперь, перед её классом, славными чёрными руками запихиваю щипцы обратно в огонь, потом маню детишек парой чёрных пальцев, международный знак языка жестов для “подойдите поближе”.
Ребятишки позади подталкивают стоящих спереди. Те, что спереди, смотрят по сторонам, и один малыш зовёт:
– Мисс Лэйси?
Тень в окне говорит о том, что мисс Лэйси наблюдает, но в тот миг, когда смотрю на неё, она уклоняется из поля зрения.
Показываю детишкам – “ближе”. Старая рифма насчёт “Джорджи Порджи”, рассказываю им, на самом деле про короля Англии Георга IV, которому вечно было мало.
– Мало чего? – спрашивает какой-то малыш.
А я отвечаю:
– Спросите учителя.
Мисс Лэйси продолжает подглядывать.
Говорю:
– Нравится вам огонь, который у меня здесь? – и киваю на пламя. – Так вот, всем постоянно нужно чистить печные трубы, вот только трубы внутри очень узкие, и проходят всегда поверху, поэтому обычно люди заставляли маленьких мальчиков забираться туда и выскабливать внутренности.
А поскольку там было очень тесно, рассказываю им, то мальчики застревали, если на них хоть что-то было надето.
– Поэтому, совсем как Санта-Клаус, – продолжаю. – Они карабкались вверх по трубе… – говорю, доставая из огня горячую кочергу. – Голыми.
Плюю на красный конец кочерги, и плевок громко шипит в тишине комнаты.
– А знаете, как они умирали? – спрашиваю. – Кто-нибудь?
Никто не поднимает рук.
Спрашиваю:
– Знаете, что такое мошонка?
Никто не отвечает “да” и даже не кивает, поэтому говорю им:
– Спросите мисс Лэйси.
В наше особое утро в коптильной, мисс Лэйси полоскала мой поршень в хорошей порции слюней во рту. Потом мы сосались, крепко потели и проводили жидкостный обмен, и она отклонилась назад, полюбоваться на меня. В тусклом дымном свете повсюду вокруг нас висели всякие большие фуфельные пластмассовые окорока. Она всё мокла, крепко оседлав мою руку и вздыхая между каждой парой слов. Вытирает рот и спрашивает – предохраняюсь ли я.
– Клёво, – говорю ей. – Сейчас же 1734-й, помнишь? Пятьдесят процентов детей умирали при родах.
Она сдувает с лица прядь сырых волос и говорит:
