Осень без любви - Евгений Рожков

Далеко, далеко у горизонта виднеются облака, белые до ломоты в глазах. Они тянутся от земли в синь неба, и кажется, что по ним можно уйти в бесконечность.

Ох, как бы он побежал туда, в синь эту!

Сердце у Бесцветова застучало так отчаянно, что он еле удержал в себе крик. Захотелось бросить все и навсегда остаться в этих лугах, убежать в бесконечную даль, с детства манящую его и любимую им.

Грудь разрывало это всесильное желание. В голове у Ивана помутнело. Он сидел напрягшись, как натянутая струна, вцепившись руками в сиденье с такой силой, что из-под ногтей выступила кровь.

— Во саду ли в огороде… — шепчет он, и в глазах туманится от слез.

Игра

— Марья Ивановна, если ты хочешь быть счастливой, то я расскажу, как это сделать. Ей-богу! Ты сообразительная, сразу поймешь. Меня этому один хороший человек научил. Он раньше в газете работал, потом у нас, в Доме культуры.

Сорокапятилетняя вахтерша Елизавета сидела за столом и говорила запальчиво, со стоической верой другой женщине, понуро сидевшей за тем же столом, напротив. Елизавета, полная, нескладная, с очень некрасивым носатым лицом, плохо знала кассиршу (это женщина была заносчивая и ни с кем в Доме культуры не заводила знакомств), но с какой-то неистовой жаждой пыталась обратить ее в свою веру.

— Ты, если все осознаешь, жить-то в сто раз легче будет, — выпучив неестественно глаза, продолжала она. — Человеку в жизни одно нужно — покойное счастье.

Елизавета была в шерстяном коричневом платье, старившем ее сильно, и в потертой, порядком износившейся, искусственной, под котиковую, шубе.

Кассирша, худенькая, глазастая, сидела в элегантном пальто темно-вишневого цвета с золотисто-рыжим лисьим воротником и оторочкой. Ей было лет сорок, но выглядела она очень молодо, и не мудрено, потому что всегда тщательно, даже придирчиво следила за собой. Кассирша молчала, потерянно и обреченно смотрела перед собой. Подкрашенные тушью глаза ее размазаны — плакала.

Зазвонил телефон, висевший на стене метрах в трех от стола. Елизавета поднялась, подошла к аппарату и сняла трубку.

— Вахта Дома культуры слушает, — четко, по-солдатски отрапортовала женщина. — Начальницы нашей нет. Когда будет? Завтра с утра. Кино у нас сегодня, последний сеанс начался. Конечно, интересное, у нас все кино интересные.

Елизавета положила трубку и села на место.

— И звонят, и звонят… — беззлобно пробурчала она. — Сколько раз просила перенести телефон ближе к столу, так нет — на стенку прицепили. Ходи тут…

Лицо у Елизаветы было розовым, на приплюснутом утином носу появилась испарина. Уж больно давно она сидела в шубе.

— Жарко у нас сегодня. Зиму все мерзли, а теперь вот не продохнешь, а я еще сдуру свитер под шубу надела.

Кассирша по-прежнему молчала, только посмотрела как-то тихо, печально на Елизавету, точно на больную.

Вахтерша расстегнулась, вытерла платочком лицо и опять заговорила:

— Я раньше тоже сильно переживала, шутка сказать, муж бросил. Стервец, снюхался тут с одной и уехал. Перед детьми и людьми стыдно было. Бывало, ночи напролет плакала. До чего дошло — сердце стало болеть, хоть помирай, и все. Наплачусь, разволнуюсь, а оно и давай болеть, колоть под грудью. Я валерьянку да валидол в себя загоняю — не помогает. Потом давление стало подскакивать, аж в голове темнело. «Скорую» все время вызывала, в больнице месяцами лежала. По правде сказать, я уж смерти ждала как избавления. Да при таком волнении меня бы не намного хватило. Спасибо, Сергей Павлович подвернулся. Он такой мужичок невидный, худенький, с бородкой. Его тут все Исусиком звали. Он и впрямь будто какой-то навоженный был. Говорил со всеми тихо, вежливо, и все приятное. От него я ни одного матерного слова не слышала или еще какого ругательства. Он прямо врачевать души людские мог.

— Где он сейчас? — заинтересованно спросила кассирша, и с глазами ее разом что-то произошло — они будто потеплели.

— Года три назад на материк уехал. Жена у него сильно захворала, вот он и подался, — взбодренная неожиданной заинтересованностью кассирши, Елизавета теперь стала рассказывать более азартно. — Он человек был грамотный, умный. Университет кончил и еще в какой-то школе учился, уж не помню в какой, но он рассказывал. С высоких должностей сам ушел — хлопотно больно было. Платили мало, а за все ругали, потом общественные поручения донимали.

Подходит он ко мне и говорит, чего ты, милая, страдаешь, здоровье свое не бережешь, загубишь его, потом не восстановишь. Давай меня просвещать, что и как нужно сделать, чтобы счастливой быть. Говорит, мол, я новую веру изобрел, если ты ее примешь, то ни горя, ни забот не будешь знать. Я сначала над ним насмехалась, его все тут за чокнутого принимали, а потом как-то втянулась, поверила ему. И знаешь? Прошло время, давление у меня стало нормальным, сердце уж не болит, короче, оздоровела я. Тут все просто. Это на игру похоже. Играешь со своей душой и чувствами — забавляешь их приятными мыслями.

Опять пронзительно зазвонил телефон.

— Да что они, с ума посходили, звонить в такое позднее время? — весело воскликнула Елизавета, поднимаясь из-за стола.

Вновь спрашивали директрису Дома культуры. Елизавета отвечала охотно, даже чуть-чуть лихо, — нравилось ей говорить по телефону.

День назад в фойе натирали пол, запах мастики еще не выветрился. Сладковатый, въедливый, он, казалось, впитался в стены, мебель, одежду, наполнил самих людей.

— Посидишь здесь, надышишься этой вони, потом будет голова, как у сатаны, болеть, — тихо, раздраженно проговорила кассирша, посмотрела на вахтершу и подумала: «Чего я тут сижу?»

Что-то удерживало Марию Ивановну у стола, рядом с этой спокойной и довольно странной женщиной. Доброта ли ее, успокоенность или эта бесхитростная обнаженность, с которой она рассказывает о себе? Вообще-то вахтерша ей нравилась, с ней было как-то просто и надежно.

— Ты не беспокойся, Марь Ивановна, — сказала Елизавета, еще сильнее розовея. — Я недавно проветривала помещение.

— Домой скоро пойдешь?

— Вот-вот сменщик появится и пойду. Ты спешишь?

— Нет, куда мне спешить! Отспешила… Пеклась, пеклась о сыночке своем, а он и выкинул такое…

Кассирша как-то неестественно быстро заморгала и потянулась в карман за носовым платочком.

— Не переживай, у людей хуже бывает горе, и переносят его. Сделанного не возворотишь. Потом, вернется же он годика через три-четыре. Говорят, когда хорошо там себя ведут, раньше отпускают.

— Не в этом дело, когда вернется… Такое совершил! Людям в глаза стыдно смотреть.

— Твой парень вроде скромный был. Я его частенько видела здесь на танцах. Он и не курил и трезвый приходил. Это дружки его на такое дело подбили…

— Дружки не дружки, а за преступление щадить никого не щадят. Правильно делают… Они этой бедной девчонке жизнь искалечили… И себе, дураки. У него ж невеста чудесная была. Говорит, выпил много и разум потерял. Не в этом дело. Просто он без цели жил, как и я без цели живу. Кончил десять классов, не стал дальше учиться и работать не пошел. В ресторан повадился ходить… Как я родителям своим и родителям покойного мужа в глаза буду смотреть?!

Мария Ивановна опять потянулась за платочком. Горе свое она переносила в слезах, с неистовым самобичеванием. В беде сына она никого не винила, кроме себя. И хотя ей казалось, что она знала ошибки, просчеты в его воспитании, но на самом деле эти ошибки ей виделись не слишком существенными; она склонна была принять все произошедшее за нелепую случайность.

— Сергей Павлович как-то приходит на работу веселый такой, — заговорила Елизавета, стараясь отвлечь кассиршу от тяжелых мыслей, — говорит нам во всеуслышание, что сегодня у него самый счастливый день в жизни. Все стали спрашивать, что ж такое произошло! А Сергей Павлович отвечает, что защитил какую-то диссертацию. Рассказывает, что и как, а сам такой радостный, просто горит от счастья. Как тут ему не поверишь? Мы тогда и не знали, что он игру такую ведет. Стали его все поздравлять, даже за шампанским кто-то сбегал. Месяца два он счастливый ходил, потом призабылось все.

Прошло еще сколько-то времени, и опять он во всеуслышание объявляет, что у него самый рассчастливый в жизни день настал. Говорит, мол, вышла большая книга его воспоминаний о Севере. Мы тут все опять к нему кинулись, что за книга и где она. Когда он стал говорить, мы поняли, что ничего у него не напечатано, но вида не подали. Потом, когда он всякое выдумывал, ему уж не верили, но поздравлять поздравляли, и он счастлив был. Когда я одна осталась и тоска меня захватила, он тут мне и рассказал про игру, про игру с самим собой.

В фойе было душно. В противоположных концах большого зала горело всего две лампочки, и от этого полумрака духота казалась еще нестерпимее.