Последний выстрел. Встречи в Буране - Алексей Горбачев

— Ну, друг, отвел душу, надавал тумаков полицаю, — хохотал Сеня Филин.

— Кокнуть нужно было гадину, — сердито проговорил партизан.

— Погоди, дойдет и до этого.

Когда вечером полицай вернулся в Криничное, его сразу же вызвал к себе Бублик.

— Ну, докладывай. Отвез?

— Отвез.

— Все было в порядке?

— Все... Только чемодан отобрали немцы.

— Как отобрали? — удивился Бублик.

— А вот так и отобрали. Встретили на дороге — куда едешь да что везешь, и за чемодан.

— Ах ты, скотина, такого плевого дела не мог сделать. Ты бы, шкура, сказал, чей чемодан, кого везешь!

— Говорил... Разве с немцами сговоришься...

Кузьма Бублик лютовал. Он то подскакивал к полицаю и совал ему кулак под нос, то отбегал, как ошпаренный, и кричал:

— Разиня! Мешок с дерьмом!

— Чего ты кричишь на меня, — в свою очередь озлился полицай. — Сам ехал бы. Сам трусишь, а на других зло срываешь.

Бублик ухватился за кобуру.

— Ты с кем разговариваешь, негодяй! — завопил он. — Червям на корм захотелось? Я тебе могу устроить протекцию!

23

Хрипловатым, простуженным голосом Кухарев докладывал в штабном домике о результатах разведки. Его слушали, не перебивая. Романов сидел за столом, время от времени поднося к потухшей цигарке зажигалку; Сеня Филин стоял у занавешенного оконца; сержант Борисенко прислонился к дверному косяку, покуривал, выпуская дым в щель; недавно приставший к отряду с группой бойцов майор-артиллерист, назначенный начальником штаба, что-то отмечал на карте.

— Другого выхода, Терентий Прокофьевич, нет, нужно рвать днем, — заключил свой доклад Кухарев.

— Обсудим, обсудим, Иван Фомич. Поезда, говоришь, идут точно по расписанию?

— Точно по немецкому расписанию. Секунда в секунду.

— Надо, чтобы они пошли по нашему, по партизанскому расписанию, — сказал Сеня Филин.

— Верно, — подтвердил Романов. — Что скажет начальник штаба? — обратился он к майору.

— С академической точки зрения операцию ничем нельзя обосновать.

— Как же нельзя, товарищ майор, — обиделся Кухарев. — Внезапность — раз, партизанская смекалка — два.

Романов глянул на сержанта Борисенко.

— Что скажет подрывник?

— Интересное дело! — откликнулся тот. — Мина удобно устроена. Молодец изобретатель. Рванем!

— Вот — «рванем»... Академически надо обосновать. — Романов хитровато улыбнулся майору.

Начальник штаба тоже улыбнулся.

— Можно обосновать потом, когда мост рухнет.

— Вот это другая статья, — обрадовался Кухарев, чувствуя, что его задумка будет принята.

— Давайте, товарищи, все хорошенько обмозгуем, каждый шаг рассчитаем, иначе нам не нарушить расписания движения вражеских эшелонов. А нарушить нужно незамедлительно.

...Ярко, до боли в глазах ярко светило солнце. Крохотными, неисчислимыми осколками зеркал поблескивал холодный искристый снег. Тишина. Только где-то на опушенных инеем деревьях весело пересвистывались юркие синицы.

Дмитрий лежал в снегу на опушке леса. Конечно, ему здесь лежать не обязательно, в лесу он оставил сани, на санях мешок с медикаментами... Но ему все-таки интересно посмотреть, как будут взрывать железнодорожный мост.

Вообще-то чудно! Среди бела дня и взрывать мост? Сказка! Видимо, партизанские командиры зарапортовались, позабыли о том, что у партизан самая верная союзница — ночка темная. Темной ночью можно было бы подползти к мосту и рвануть... А днем? Пустая затея, фантазия, детская игра... Пролежат партизаны до темноты, ночью подорвут мост и вернутся на свою базу в теплые землянки...

Сквозь хаотическое сплетение ветвей Дмитрий видел мост. Ажурный, черный, точно облитый тушью, пролет моста четко вписывался в небогатый зимний пейзаж и как бы царствовал над всем: над отдаленной полоской леса, прибрежным низким кустарником, белой лентой реки, скованной крепким льдом и заботливо укутанной снегом. Чуть поодаль от моста, в низинке, виден барак. Над бараком, расширяясь вверху, сизоватыми столбиками поднимались дымки из двух труб. И все, что видел перед собой Дмитрий, дышало извечным покоем и мирной тишиной, и трудно было поверить, что где-то идет война, что, быть может, в эту минуту под Москвой беснуется грохот и черной гарью покрываются снега Подмосковья...

А здесь, на опушке леса, тихо... Но вот где-то вдали стал проклевываться какой-то неясный шум. Все отчетливей и отчетливей слышалось пыхтение паровоза. Это полз немецкий эшелон. Перед мостом паровоз прогудел (Дмитрий сперва увидел белый дымок рядом с крышей будки машиниста, а уж потом до слуха донесся резкий, дребезжащий свист). Эшелон прогрохотал через мост и пополз дальше, подминая под себя нити рельсов. Казалось, он изорвет, изжует эти нити, но они выскакивали из-под колес невредимые и стелились по шпалам, по насыпи.

«Еще один эшелон прошел, значит немцы под Москвой станут сильнее, — подумал Дмитрий. — Почему же мы пропустили? Почему?»

— Секунда в секунду проследовал, — послышался голос. Дмитрий повернул голову. Метрах в пяти-шести от себя увидел Романова. Тот лежал в снегу с биноклем.

— Что, замерз, Гусаров? — спросил командир. — Шел бы ты к саням, там потеплее, там побегать можно.

— Хочется посмотреть, как взорвется мост, — ответил Дмитрий. Ему захотелось глянуть в бинокль, но удобно ли просить у командира? А почему неудобно? Он подполз к Романову.

— Терентий Прокофьевич, можно мне посмотреть в бинокль?

Романов недовольно глянул на него, хотел даже прикрикнуть — не приставай с пустяками, но, встретив полный любопытства взгляд молодого партизана, заулыбался.

— На, Митя, посмотри.

Дмитрий поднес к глазам бинокль. Сперва он увидел небо, такое же далекое и холодное, какое видно и без бинокля. Но вот к нему как будто подскочил ажурный пролет моста, и не черный он оказывается, а красноватый, чуть подернутый инеем. Черным, закопченным был только верх пролета. Дмитрий повел биноклем чуть в сторону и тут же близко-близко увидел немецкого часового. Часовой был в каске, шея и половина лица закутаны каким-то серым платком. Дмитрию даже показалось, что он встретился взглядом с часовым, и вздрогнул от этого, резко оторвал от глаз бинокль.

Романов засмеялся.

— Что, Митя, страшно стало?

Дмитрий виновато улыбнулся. Ему и в самом деле было страшновато вблизи рассматривать часового и в то же время интересно. Он хотел навести бинокль на барак, чтобы заглянуть в окно и увидеть охранников — что они там делают... Но Романов торопливо сказал:

— Дай-ка сюда бинокль!

Через мост шагали четыре солдата. Теперь даже без бинокля было видно, что они в касках, головы замотаны шарфами или женскими платками. Солдатам холодно. У грибка для часового они остановились. Вместо продрогшего часового встал под грибок другой. Двое пошли назад, видимо, к бараку, а двое пошагали по шпалам к будке путевого обходчика.

Подполз Кухарев, зашептал:

— Ну, Терентий Прокофьевич, все идет, как по расписанию.

Романов отполз куда-то.

— Иван Фомич, неужели мост можно подорвать среди белого дня? — опять усомнился Дмитрий.

Кухарев улыбнулся, ответил тихо:

— Не веришь? И правильно. В том-то и соль, что немцы тоже не верят в такое наше нахальство. Днем они дрыхнут в тепле, а всю ночь постреливают, ракеты пускают... Да и кому придет в голову, что при солнышке кто-то на мост нападет. Скажи мне кто другой, тоже не поверил бы... Я, Митя, все здесь на животе изъездил, днями-ночами лежал да наблюдал. К путевому обходчику наведывался за милостынькой, прощупал, думал, помощником окажется. Нет, гнида гнидой. Тем хуже для него... Задумка у нас, Митя, дерзкая, а вот что из того выйдет, сам господь-бог не ведает.

Любопытство разбирало Дмитрия. О том, что задумано в штабе, ему, разумеется, не доложили. Он знал только одно: партизаны отправляются на задание, и ему тоже было приказано ехать. Его дело — раненые, вовремя перевязать, вовремя укрыть и отвезти потом на базу в лазаретную землянку. Вот и все. А то, что он лежит в снегу и наблюдает за мостом и при удаче, наверное, увидит, как рухнет ажурный пролет, это его, так сказать, частная инициатива. Он даже побаивался, что Романов прогонит его к саням. Нет, не прогнал.

— Идут, идут, — взволнованно прошептал Кухарев и напрягся весь, даже привстал чуть-чуть. — Ничего, ничего, ребятки, смелее, — говорил Иван Фомич. Со стороны могло показаться, будто он шепчет молитву.

Дмитрий недоумевал: отчего так разволновался Кухарев? Почему в его шепоте слышится тревога? Ну, возвращаются от будки солдаты, а с ними какой-то человек. Да это же путевой обходчик! Вот он останавливается, проверяет путь, орудует каким-то инструментом... И вдруг солдат грубо толкнул обходчика.

— Вот гады, издеваются над человеком, — возмутился Дмитрий.