Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И ротик маленький и горделивый, одним краешком своим прямо вверх.
«Если бы не язык, совсем неплохая была бы девчушка.
Брови — отцовские, длинные, черные, вычурно изломаны и потому немного горделивы. И длинные черные ресницы — отцовские. И тень в глазницах легкая, неуловимая, но тоже — отцовская. И красивые верхние веки — отцовские.
Оттаскать бы тебя за волосы. Знала бы, как шутки шутить»
А под бровями насмешливо смотрят на него огромные глаза темно-голубые, как морская вода.
Девочка вздохнула и первой отвела взгляд, не выдержала. Губки ее подернулись, будто от неуловимой обиды. Но она сдержалась и внешне спокойно поправила на плечах длинную кружевную мантилью. Когда она это делала, ее руки оголились выше локтя, неловкие, худые, как прутики, руки с острыми локотками. И это как-то примирило с нею Алеся, так как он почувствовал себя более сильным.
Отец подморгнул Раубичу, и взрослые перестали обращать внимание на детей. Пан Юрий подал знак музыкантам, и те грянули какую-то торжественно-грустную мелодию.
— Крепостной капельмейстер Вежи написал — пояснил Раубичу отец. — Специально на этот день...
А музыка играла. С какой-то гордой затаенной силой. То ли шумел ситник на бесконечных болотах, то ли раздавался в темноте утомленно-мужественный шаг тысяч ног? Он прерывался иногда, чтобы дать место чему-то мрачному и тяжелому, как вихрь над курганами, как тяжелые курганные сны, а потом вновь звучал.
И, прошивая это, серебряная, словно из журавлиного горла, вела соло труба.
Алеся как сдавило что-то за горло. Он бросил взор на Раубича и увидел, что у того опущены свинцово-тяжелые веки.
— Название? — спросил Раубич отрывисто.
— «Курганный шиповник», — ответил отец. — Пожалуй, не слишком ли мрачно для такого дня. Но Вежа настаивал.
— Правильно сделал Вежа, — после паузы одобрил Раубич.
Труба умолкла.
Гости стояли слегка ошарашенные от неожиданного начала. И в этой тишине отец выступил почти на средину зала.
— Почтенные гости. Уважаемые дамы и господа. Сегодняшний день — первый день юности моего сына. Музыка, какой вы так были удивлены, была написана для него и игралась для него. Она не касается вас. В этот торжественный вечер вы должны веселиться
Отец был почти неприятен Алесю в эту минуту. Алесь бросил взор на Раубича, встретил его взгляд и понял, что тот чувствует то же самое.
— Сегодня праздник детей, — говорил дальше отец, — и потому первый танец принадлежит детям... Дети, станьте в пары. Алесь, выбери даму для первой пары.
Неизвестно, как это вышло, Алесь еще за минуту совсем не хотел этого, — но он стоял возле Майки и протянул этой отвратительной злюке свою руку... За ним, второй парой, стали Франс с Ядвигой, потом — Мстислав с какой-то девочкой, еще и еще пары.
Радостно грянул оркестр на хорах, и потекли медленные звуки полонеза.
И тогда Алесь, ощущая собственную ловкость и легкую силу, вдруг налившую все тело, важно, на пальчиках, пошел, повел даму к двери в малый зал, которая совсем чародейно, сама отворилась в другом конце большого зала. Ему было легко, он как будто даже вырос.
Она была ниже его, и ее правая рука так легко поддерживала мантильку и край платья, а левая так спокойно грелась в его ладони. И потому он шел горделиво, очень красиво, как ему казалось, пружиня на каждом шагу.
Со стороны это было трогательно и смешно. Шел подтянутый статный мальчишка, который прикидывался взрослым, а рядом с ним шла слегка неуклюжая длинноногая девочка, затаенно улыбаясь чему-то. Но одновременно сияло в этом что-то такое солнечное и юное, такое зеленое и счастливое, и так смешно это юное подделывало серьезные и плавные взрослые па, что, пожалуй, не было в зале человека, который не почувствовал бы умиления в слегка очерствелом, битом, пожившем сердце.
Умиление Алеся собственной призрачной ловкостью и тем, что она так точно выполняла его безмолвные приказы, все нарастало. Они подходили почти к двери, и тут полонез окончился, а паренек все медлил и внезапно, неожиданно для себя, опустился на одно колено.
Этого никогда не было в полонезе, это не соответствовало ему и было к месту только при последних тактах мазурки, но он сделал так, не мог не сделать.
Это длилось только мгновение. Со всех сторон, как обвал, хлынули рукоплескания, и она поняла, что так и надо, что именно так и надо, несмотря на непривычность и небывалость такого. И тогда Алесь заметил, как легко вскинулась ее головка... А рукоплескания гремели вокруг.
— Помирились, — с теплотой в голосе сказал Раубичу отец.
...Весь вечер она была изменчива, как апрельский влажный ветер — за каждым углом хаты достанет. Могла сама искать его глазами и могла не обращать внимания на то, что он ищет ее. Могла завести с Мстиславом разговор о том, какие смешные интонации в речи мужиков и как они странно, нескладно двигаются. И хоть это было несправедливо, Мстислав мучительно краснел за друга и еще за себя, потому что она с ним заговорила, а ему это было приятно.
Алесь с каждым танцем подходил к ней и сразу видел, как меняется ее капризное лицо, становится покорным и почти безвольным: опущенные длинные ресницы, слегка улыбчивый рот. Она шла с ним в танце именно так, как хотел он, а в перерывах опять раскрывала глаза и говорила:
— Жалко, что у детей нету бальных записных книжек... О, если бы были!.. На этот бал в ней стояли бы двенадцать фамилий — каждый записывал бы свое... И я танцевала бы весь вечер с разными.
И он опять злился: однажды даже пошел плясать мазурку с маленькой Яденькой Клейной. Заметил, как охотно она подала ему ручку, как вздохнула с радости, что он подошел, даже засияли ее кукольные, большие глаза.
...А потом был перерыв, когда разносили мороженое. И тут Яденькой занялся Франс. Сам принес ей вазочку, сам стоял возле нее, сам потом повел к двери на террасу.
Тут и подошла к пареньку Майка. Он пошел со злости на веранду и стоял там, глядя на разноцветные китайские фонарики, которые красочно бежали в темноту аллей. А она отыскала его там, стала рядом, кутая плечи в белую мантилью.
— Грустно, когда нет танцев, — промолвила она.— Я танцевала бы три дня... А вы?
Он помолчал, а потом улыбнулся,
