Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

class="p">— Я... тоже. Мне нравится, как ны танцуете

— Правда? — загорелась она. — Яденька ведь лучше?

— И это так... Но мне нравится, как танцуете вы.

Беседа шла по-французски, и ему порой приходилось искать слова. Поэтому он нарочно говорил замедленно, с паузами

— Какой вы... медвежонок, — заявила она.

Самым диким было это «вы», с которым она обращалась к нему, а он должен был обращаться к ней. «Ву»... гм, «ву»... Как удобно было бы говорить «ту» — «ты», такое «ты», которое употребляют в Оэерище и повсюду.

— Давайте убежим отсюда на несколько минут, — предложила она. — Пойдем в парк. Здесь жарко...

В парке освещены были лишь главные аллеи. Вначале по ним шли цепочки фонариков: оранжевые, голубые, красные, они покачивались среди листвы. Затем пошли обыкновенные яркие каганцы. Их пламя мерцало иногда от неслышимого ветерка, и сеть, сплетенная из тени и света, бегала по гравию, по веточкам, по стволам могущественных деревьев, по двум маленьким фигуркам, шедшим в ночь.

Каганцы тоже закончились, совсем невдалеке от пруда, над которым склонялись ивы. И тут их окутала ночь с тихим плесканием маленьких волн на воде.

Над прудом перекачивалась в тучках бледная оссиановская луна. Некоторое время дети стояли молча, глядя на лунную дорожку, яркую возле другого берега и совсем тусклую возле их ног.

— Вы все время так молчите? — спросила она.

Она не понимала, что в тихое время людям следует молчать, что речь в такую пору не звучит. Неподготовленный, он искал слов, которые должны были лечь на ноты тишины. Однако новые впе­чатления у него были еще короткими и мизерными, он невольно обратился к старым, более сильным.

— Рыба любит темные ночи, — начал он. — Но все равно в такую ночь ее ловить красивее. Дети надевают теплое... рубище и идут с... топтухой. — Странно звучало во французском предложении слово «топтуха». — Подставляют ее под водяные кустарники, топчут... И рыба в сетке вся блестит, как голубой жар. Переливается, скачет... А луна плывет...

Он осекся, заметив, как брезгливо опустился уголок ее рта.

— Я этих забав не понимаю, — будто умышленно, будто желая подразнить, призналась она. — «Топтуха», «рубище»... Благозвуч­ные слова, ничего не скажешь.

Тут разозлился и он.

— А в чем же еще за рыбой лазить... В этой моей маскарадной чуге?.. В вашей мантилье? Смех, да и только...

— Чем это вам не понравилась моя мантилья? — иронически, совсем как взрослая, спросила она.

— А тем, что нечего выпячиваться. А тем, что эти слова ну ни­как не хуже ваших, — он сыпал это по-мужицки, будто сквозь бу­рьян лез без дороги. — А тем, что стыдно прикидываться взрослой и смеяться над людьми, которых не знаешь.

— Я и не хочу знать, — каким-то особенным, очень противным голосом пояснила она. — Конечно, у вас была до сих пор особая компания. La compagnie ex-ception-nelle10.

Она особенно подчеркнула эти слова:

— La compagnie ex-cep-tèe с «топ-ту-хой».

В этот момент она показалась ему такой глупышкой, что он за­хохотал. Это, казалось, обескуражило ее. Уже значительно менее уверенно, но все еще со спесью она продолжила:

— Je n'aime pas le gros rire11.

— Я тоже не люблю, — совсем спокойно и опять по-французски сказал он и добавил: — Я думаю, нам лучше всего вернуться.

— Мне не хочется, — пожала плечами она.

— А мне не хочется оставаться тут. И я не могу тут оставить вас одну...

— То что? — спросила она.

— То я заведу вас силой.

— Ого, попробуйте.

И, прежде чем он успел протянуть к ней руку, она прыгнула в сторону и, как коза, взбежала по наклоненному стволу старой ивы, стала в ее ветвях, невыразительно белея над темной водой.

— Сойдите оттуда, — предупредил он. — Ива хрупкая.

— И не подумаю.

— Я вам серьезно говорю.

Вместо ответа она издевательски запела французскую песенку о медвежонке, которого поймали в лесу и отдали на дрессировку жонглерам. Его стремились научить, но у жонглеров все равно ни­чего не вышло: слишком он был тупой и неловкий. Он так и не научился танцевать, а когда пел, то пел, как в лесу, и даже жон­глеры затыкали уши.

Стоя на дереве, она качалась в такт смешной песенке и изде­вательски пела, с особенным восторгом выводя припев:

Lee choaes n’iront pas!

Les choses n'iront pas!12

Это было даже ив очень сложно. Бог знает, на скольких мест­ных губах побывала смешная детская песня, пока не обтерлась до такого.

А потому Алесь грустно покачал головою.

— Я думал, вы совсем другая. А вы просто злая и очень плохо воспитанная девчонка.

С этими словами он повернулся и спокойно пошел прочь от ивы, И вдруг за его спиною раздалось выразительное «кряк» и вслед за тем вскрик. Видимо, ива действительно была хрупкой.

Он оглянулся. Толстый сук надломился и теперь, качаясь, ко­лебался листвой в воде. А на нем, — успела-таки зацепиться, держась одной рукой за него, а другой за ствол, висела Майка.

Он бросился к иве, взбежал по стволу и, сильно обняв левой рукой толстую развилину, правую подал Майке.

— Держись.

Она ухватилась. Он тащил ее, но одной рукой ничего не мог сделать. И тогда он сел, охватив ногами ствол, и потянул девочку обеими руками. Он долго старался, пока ему удалось встащить ее на иву.

Они начали спускаться. Уже на берегу он окинул ее взглядом и увидел, что она даже не порвала платья. Будто ничего не про­изошло, она помахала рукой.

— Я же говорю: медведь. Хватает за руку, как за сук.

— Допрыгалась?

Он почувствовал что-то теплое на запястье левой руки: из не­большой ранки каплями точилась кровь. Видимо, расцарапал о раскол сука.

— А кто вас просил? — спросила она. — Лезете тут...

Тогда он не выдержал. Дрожа от злости, он схватил эту отвра­тительную злюку левой рукой за плечо, а правой дал шлепка по тому месту, где спина перестает называться спиною...

Шлепок. Второй. Третий. Она только пятилась от него тем ме­стом, откуда растут ноги, но молчала, может, потому, что взбучка была совсем неожиданной.

Наконец он пустил ее, слегка застыдившись. Уж это было со­всем не по-рыцарски. Но признаться в этом было нестерпимо. Потом он молча подал рукой знак, чтобы она ушла.

Она не уходила. Стояла и смотрела на него.

—