Скупые годы - Варлаам Рыжаков

Дома я, не раздеваясь, упал на кровать и долго лежал неподвижно.

Хлопнула дверь. Вошел Витька, потоптался и молча сел рядом. Вздохнул.

- Я завтра в город еду.

Я не шевелился.

- Хочу в речное училище заявление подать.

Тишина.

- Поедем?

Я горько усмехнулся.

Витька понял нелепость своего предложения, опустил глаза и принялся ковырять ногтем табуретку.

- Ты не сердишься на меня?

- А при чем тут ты?

У меня задрожали губы. Я встал, машинально передвинул на столе чернильницу, взглянул в окно и нарочно громко, чтобы заглушить боль, проговорил:

- Надо в ясли за Валюхой идти.

Мы вышли на улицу, сухо пожали друг другу руки и расстались.

Пройдя несколько домов, я обернулся. Витька, мрачный, стоял все там же, возле нашего крыльца, и провожал меня хмурым взглядом.

Я догадался, что он жалеет меня, отвернулся и прибавил шаг.

- Вовка! - вдруг вскрикнул Витька и, запыхавшись, подбежал ко мне. Стой! Я не могу так. Что я, виноват, что ли, что у меня приехал отец? - И я впервые увидел на Витькиных глазах слезы.

А через несколько дней, посылая матери передачу, я писал на клочке бумаги:

"Мама, за нас с Валюхой не беспокойся. Поправляйся. Мы живем

хорошо. Я ведь не один, нас четверо. Галька Дубова убирает комнату и

моет пол, Витька загоняет вечером скотину и приносит воды, Люська

доит корову все три раза, отводит в ясли и приводит обратно Валюху,

а я, как только кончу работу, так и бегу к тебе. Такой уж у нас

порядок. Это все Витька с Люськой придумали. А вечером, мам, мы все

вместе топим печку, готовим обед и поим скотину.

Люська прямо как настоящая хозяйка - все умеет. Видишь, мам, мы

живем хорошо. Ты не расстраивайся. Поправляйся, поправляйся скорее.

Завтра мы придем к тебе все четверо и Валюху приведем. Принесем

конфеток хороших, варенья и лимонов - дядя Егор из городу привезет.

До свидания. Поправляйся. Пиши, жду.

В о в а".

Через несколько минут мне принесли ответ.

"Вова, - писала мать химическим карандашом крупным почерком, - я так рада, так рада, что у вас все так хорошо, что и писать не могу. Голова у меня больше не болит, температура хорошая. Не беспокойся, я скоро выздоровлю. А товарищей своих обними за меня и поцелуй. Обними крепче. Они настоящие друзья".

На слове "друзья", словно звездочка, застыла фиолетовая слеза.

- Ох, мама, еще какие настоящие! - радостно прошептал я, выбегая на улицу. - Ты еще не знаешь. Я ведь о многом не рассказал тебе. А главное...

Я смущенно оглянулся и, убедившись, что меня никто не видит, улыбнулся. С Люськой мы теперь каждый день были вместе. Она и сейчас была рядом со мной, только я не написал об этом матери.

Люська дожидалась меня в больничном саду.

На другой день мы пришли к матери все четверо, взяв с собой и сестренку.

Потом мы снова ходили в больницу вдвоем с Люськой.

Мать каждый раз писала нам, что чувствует себя лучше и лучше, а настроение мое становилось все хуже и хуже.

Приближался сентябрь, и я знал, что скоро останусь один. Люська и Витька уедут в город учиться. Люська - в техникум, а Витька - в речное училище. Я завидовал им и часто грустно задумывался о своей какой-то неудачливой судьбе. И как Люська ни старалась успокоить меня, как ни говорила, что никогда не забудет обо мне, на душе у меня было горько.

Я верил и не верил ей.

И вот наступило 28 августа.

Это был по-осеннему холодный, пасмурный день. Из деревни мы вышли, как только рассвело. С угрюмого, темного неба сыпалась колючая изморозь. Под ногами чавкала грязь. Над полями уныло кричали грачи.

Шли мы, не глядя друг на друга, молча, словно хоронили покойника. Каждому было чего-то жалко, на что-то до слез обидно и чего-то совестно.

Я заметил, что Витька с жадностью смотрит на последнюю березку за нашей околицей, и понял, что не вернутся уже больше те, может быть и не радостные, но дорогие нам дни нашей ранней юности.

На вершине горы мы все трое враз остановились.

- Ну, Вовка, - голос у Витьки дрогнул. Он торопливо, неуклюже сунул мне холодную руку, отвернулся и зашагал дальше.

Я, насупясь, смотрел ему в спину.

- Вова, - тихо позвала Люська.

Я покачнулся и, не в силах взглянуть на нее, чуть слышно шепнул:

- Прощай.

И широко зашагал обратно.

Горло мое сжало отчаяние.

- Проживу, - успокаивал я сам себя, стиснув зубы, - как-нибудь проживу.

А самому хотелось плакать.

Не всем же в город. Кому-то надо и хлеб растить.

- Вова, Вова, - топая ногами, теребила меня сестренка, - а мама в больнице?

- В больнице, Валюха, в больнице.

- А Люся уехала?

- Уехала, Валюха, уехала.

- А к Офониным солдат пришел.

- Это их папа вернулся.

- А наш папа что не идет?

Я до боли стиснул зубы.

- Он что, Вова, далеко?

- Далеко, Валюха, далеко.

- А он тоже в шинели?

Я схватил сестренку на руки и прижал.

- В шинели, Валюха, в шинели. Давай я тебе лучше качели сделаю.

- А ты что, Вова, плачешь?

- Это я не плачу, это я так. Мне папа тоже качели делал.

- Такому большому?

- Я был маленький.

- Маленький! - удивилась сестренка. - А ты разве был маленький?

- Был, Валюха, все бывают.

И подумал: "Нет, она не должна чувствовать, что отца нет. Я должен заменить его". И, оглядывая двор, вдруг по-настоящему почувствовал себя хозяином дома, взрослым, мужчиной. Я вынес из сарая веревку, перекинул ее через толстый березовый сук и устроил качели.

- А папа тебе такие же делал? - покачиваясь, спрашивала сестренка.

- Такие же.

- А еще что делал тебе папа?

- А еще домик.

- Маленький?

- Маленький.

- Настоящий?

- Настоящий.

Сестренка о чем-то задумалась и вздохнула.

- Как жалко, что у нас папы нет.

Я понял, что хотела этим сказать сестра, и вплоть до самого вечера мастерил из досок игрушечный домик. Он получился не очень хорошим, похожим на собачью конуру, но радости сестренки не было границ. Она натащила в него кукол, тряпок, насобирала по улице цветных стекляшек, старательно протерла их и разложила по полочкам.

В домике у нее был образцовый порядок.

Каждый вечер, как только я приходил с работы, она брала меня за руку и приводила к домику ужинать. Она выставляла на невысокий толстый чурбачок свои стекляшки и с серьезным видом заставляла меня есть: то манную кашу, то суп, то компот, а иногда у нее бывали даже блины.

Я поглощал ее мнимую еду и тихо спрашивал:

- А письма, Валюха, опять нет?

- Нету.

Валентина забывала про игру, прижималась к моим коленям и говорила:

- Завтра, наверно, Вова, будет.

- Завтра?

- Ага.

И сестренка долго утвердительно кивала головой.