Квартира - Даша Почекуева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вечером они растопили печь и сварили суп, а ночью любили друг друга. Фролов задыхался, целуя Сережу в щеки, губы и шею. Когда Сережа лежал на спине, под грудной клеткой у него торчали ребра. На стыке ключицы и шеи темнела дивная круглая родинка. Волоски вокруг сосков смешно щекотали пальцы.
Часа в два ночи начался ливень с громом и молниями, последняя гроза в году. На чердаке намокли коробки с архивом деда. Запахнув халат, Сережа бросился спасать архив. Вместе с Фроловым они развесили по дому бельевые веревки, цепляя к ним бумаги на прищепках. Желтые листочки, вырезки и зарисовки растений теперь сушились по всему дому и таинственно шуршали от сквозняка.
Ближе к утру Сережа встал с постели и пошел попить воды. Фролов на всю жизнь запомнил картину: в ночном полумраке Сережа, забыв о халате, пробирается мимо развешанных по комнате листов бумаги. Во тьме раздается скрип половиц, и светлым пятном мелькает сизо-сиреневое тело, чем-то похожее на обезьянье: длинные руки и короткие крепкие ноги, бедра, покрытые темным пухом, и кустистая чернота, уходящая вниз от пупка.
Воскресенье выдалось праздным. Пока Сережа колдовал над поздним завтраком, Фролов взялся разбирать оставшиеся завалы на чердаке. Под руку попался старый фотоальбом. Фролов открыл и бегло посмотрел страницы: вот дед-ботаник стоит перед каким-то саженцем, величаво опираясь на трость. Круглое лицо обрамляет окладистая белая борода. Вот какая-то холеная светлоглазая женщина с квадратной челюстью — может, Сережина мама — надменно смотрит в камеру фотоателье. На одной из фотографий был запечатлен отец Сережи, сидящий за рабочим столом. Фролов понял это по подписи «Саша» в углу снимка. У отца было доброе лицо с мягкими чертами, и впечатление портила лишь болезненная бледность.
Фролов аккуратно вытер обложку альбома и потянулся к полке, чтобы поставить на место. Из альбома выпорхнула фотокарточка и, совершив кульбит в воздухе, приземлилась на ковер.
Фролов поднял ее и уставился на снимок: два молодых человека лучезарно улыбались, обнявшись за плечи. Тот, что справа, узнавался с первого взгляда: Сережа, лет на десять моложе и заметно худее, но такой же обаятельный, кудрявый и светлоглазый. Сережа выглядел счастливым почти неприлично: у него еще не было морщинок на лбу, еще не сутулилась спина. Слева от него стоял высокий скуластый парень с густыми черными бровями. Фролов перевернул снимок и прочел надпись карандашом на обороте: «С Женькой в Сочи, лето 1964».
У Фролова был соблазн спросить, кто такой этот Женька, но он одернул себя: не стоит лезть в душу. Разговоры о прошлом — это ни к чему: слишком личное, слишком тонкое, а где тонко, там и рвется. Он и так уже увлекся слишком сильно. С этой мыслью Фролов вложил снимок между страницами фотоальбома и задвинул альбом на полку.
* * *Еще у Фролова бывали дни, полные нервного чувства на стыке страха и радости, когда он встречал Сережу на улице и делал вид, что встреча случайна. Они стояли рядом в очереди в гастрономе, не прикасаясь друг к другу даже локтями, и вели чинную беседу без определенной темы, как едва знакомые люди. Потом, отстояв очередь, шли к остановке через сквер, медленно и неторопливо; мимо них стайками сновали прохожие.
— Вова! Вот знаешь, что мне в тебе нравится? Ты вроде тихий, как камень, а присмотришься — буря внутри.
— Тише, умоляю.
— Да слышу я, слышу. Ты что думаешь — я легкомысленный? Ну и пусть! Пошло оно все. Спорим, я поцелую тебя при всех, и никто не догадается?
— Больной совсем?
— Сам ты больной.
Сережа обогнал его и пошел спиной вперед. На нем было длинное разлетающееся пальто и такой же длинный шарф, едва не волочащийся по земле.
— А вот посмотришь, — вдруг, нахмурив брови, Сережа объявил голосом Брежнева: — Пыазвольте па-аблагодарить вас за пла-адотворное социс-с-стическое с-трудничество!
С этими словами он схватил Фролова за плечи и впечатал в губы сухой и прочувствованный поцелуй. Фролов отшатнулся и чуть не сбил двух старушек, идущих рядом по дорожке.
— Да они пьяные, — равнодушно заметила одна из них.
Впереди Фролов заметил еще пару прохожих — те даже не замедлили шаг.
— Видишь. А ты боялся.
У Фролова опять затряслись руки, и он сунул их в карманы.
— Не делай так.
— Эй, да ты что? Все ж нормально.
Заметив, как Фролов трясется, Сережа осекся и нехотя добавил:
— Ладно. Прости… Зря я на тебя налетел… но, честное слово, ты чересчур многого боишься. Жизнь и так не сахар, а если она еще и в тисках…
Фролов ничего не рассказывал о себе, и одному богу было известно, как Сережа вывел умозаключение, что Фролов в тисках. Но идея уязвляла и ранила, как и всякая мысль, в которой есть зерно правды.
— Если бы я был в тисках, как ты выражаешься… разве бы я пришел к тебе тогда? Разве поехал к тебе на дачу?
— Да, — спокойно сказал Сережа. — Ты решительный человек, я и не спорю. Но… Вова, послушай, дело же не в том, что ты…
И тут он сказал слово, которое Фролов не произносил даже в уме.
— Я кто?.. Да ты что, совсем уже, — Фролов потер пальцами переносицу, оглянулся — старушки, слава богу, ушли. Опавшая желтая листва таинственно шуршала под ногами, и в каждом шорохе Фролову чудился шепот. — Потише нельзя?
— Я ж не кричал.
— Не кричал он…
— Вов, я говорю как есть.
— Ты все понимаешь неправильно, ясно? Я не из этих… как ты говоришь, гомо… У меня только с тобой так.
У Сережи дрогнула щека. Было непонятно: то ли он сейчас улыбнется шальной улыбкой, то ли нахмурится в гневе.
— Вова, я понимаю. Правда, понимаю. Но пойми и ты, нет смысла отпираться. Когда отпираешься, все время кажется, что это бог весть что. Клеймо какое-то. И ты проклят, и остальные прокляты.
— А что, не прокляты?
— Ты поди думаешь, что таких, как мы, и на свете нет? Но, Вовка,
