Крепость - Лотар-Гюнтер Буххайм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Саван из изумрудно-серебряного изменяющегося сатина, предназначен не каждому мореплавателю. Тем, кто затерялся там, в морской глубине, приходится лишь позавидовать: они стали гораздо ближе к ядру Земли, чем те, кто лежат в могилах глубиной в три метра присыпанные комковатой землей.
Как же я хочу прекратить думать!
Просто не брать ничего в мозг, никаких картин не воспринимать – что за благо должно было бы это быть!
Если я закрываю глаза и плотно сжимаю веки, это мне удается, но затем снова в мозгу возникают картины, которые я вовсе не хочу видеть, – словно из ниоткуда – и вижу себя: Одного, покрытого гусиной кожей, сидящего в кольце передней переборки и сдерживающегося, чтобы не дрожать. Не дрожать – как будто от этого что-то зависит!
Снова сходить к лодке? Нет, этого мои нервы не выдержат. А в La Rochelle? Может быть, Крамер еще не уехал...
Но затем благоразумие побеждает, и я выкидываю из головы и La Rochelle и взбалмошные эскапады. Я могу поступить как командир, говорю себе, и просто исчезнуть из вида. Лечь по-раньше спать, а там – как Бог на душу положит.
Во Флотилии мне снова перебегает дорогу адъютант.
- Нант пал! – говорит он растеряно, – Вчера.
Нант! Я сразу понимаю, что это значит: Этим отрезана вся Бретань.
- Вот тебе и на! Откуда известно?
- По телеграмме! Связь снова восстановлена.
Нант пал – это звучит зловеще: Нант – это чрезвычайно важная гавань. Янки могут радоваться по полной. В Нанте обычно стоит больше кораблей, чем в порте Saint-Nazaire. От Нанта досюда всего около 170 километров. А на дорогах янки едва ли встретят сопротивление. Если им, чтобы добраться от Ренна до Нанта по местности, где должны были бы все еще стоять наши части, потребовалось лишь несколько дней, тогда...
Не хочу вычислять, как скоро они могут здесь появиться и сколько еще остается того не-большого времени, пока Maquis поднимутся здесь тоже.
- Ну, теперь-то, наконец, Вы понимаете, что за игра здесь идет? – ору адъютанту в лицо. Но он уже вновь смотрит также невыразительно тупо, как и всегда. Я мог бы двинуть ему по роже как неработающему автомату, чтобы выпал проглоченный им грош. Но лишь шумно втягиваю носом воздух и говорю себе, чтобы успокоиться: недолго осталось ждать, когда этот идиот будет вынужден сделать Hands up и будет иметь при этом точно такое же тупое выражение на своей роже.
В столовой – куда забрел, чтобы выпить еще бокальчик пива на ночь – появляется инжмех.
- Однако здесь все идет кувырком, – жалуется он. – На тщательный ремонт можем не рассчитывать по любому. Немецкие судостроительные рабочие уже в большинстве своем убыли...
- И что теперь?
Инжмех передергивает плечами. Затем хлопает своими толстыми рабочими рукавицами о стол, тяжело падает на стул рядом со мной и охватывает голову руками.
Сижу и уже не знаю, что должен сказать ему в утешение.
- Полное дерьмо! – произношу, наконец.
- Это можно и в полный голос сказать!
Раздается голос зампотылу этой Флотилии, какого-то обер-лейтенанта, который поясняет Первому помощнику нашей подлодки, что он «не исключает» высадку Союзников также и в этой местности.
– Но тогда мы, кровь из носу, уделаем этих господ! – гремит он через столы. «Кровь из носу»: не слышал ли я уже однажды подобное выражение?
Плоский морской берег прекрасно подходит для высадки десанта, это правда – но тот, кто попробовал бы это осуществить, имел бы дело с береговой артиллерией.
- А она имеет невероятную огневую мощь! Но об этом я могу говорить только шепотом!
Ну и долбоеб!
Вот, наверное, удивится, когда ему на собственной шкуре придется испытать глубокое раз-очарование, когда коварный враг прибудет одновременно и с тыла и с воздуха. И как тогда все пойдет, если стволы береговой артиллерии могут стрелять только в море...?
За открытыми окнами мимо проходят люди с подлодки, и я слышу слово «Норвегия». И почти тут же: «Совсем ****улся?!»
Группа моряков останавливается, будто специально для меня, чтобы я мог четко расслышать, что они говорят.
Кто-то протестует:
- Чего нас здесь парят? Здесь нырнуть, а там всплыть. Что за фигня?
Другой смеется:
- Мы гибкие, мы приспособимся ко всему! С нами они могут делать, чего хотят...
- Вы слышите это? – произносит инжмех.
- Выдумывают – или действительно что-то просочилось?
- Кто знает? Что вообще можно узнать в этом подразделении?
- Но почему мы, в самом деле, не рванули сразу прямо в Норвегию? Это же чистое безумие быть здесь!
- Это точно. Это было бы правильно...
Первый помощник подходит к нам. На лице негодование:
- Мы вляпались по самые помидоры! – ругается он. – Нам предстоит оправиться в Норвегию – в Берген.
- Охренеть! – только и говорит инжмех.
- На этой лодке? – спрашиваю наивно, и тут же мелькает мысль: Командир, конечно, не пере-живет такой долгий поход. Экипаж тоже. Но кому это интересно?!
Инжмех с трудом поднимается из-за стола, словно тяжелобольной, и нехотя берет свои рукавицы. Мы стоим втроем вокруг стола, как актеры, забывшие свой текст и пытающиеся спасти себя безмолвной игрой до падения занавеса. Наконец в инжмехе прибывает какое-то движение. Он прижимает перчатки левым плечом и со всей тщательностью подтягивает за ремень брюки. При этом ему приходится задержать воздух, и затем он в полную силу легких издает громкий, отрывистый, звенящий насмешкой звук «Пах!» и пристально смотрит подергивая ресницами на Первого помощника. Тот же лишь хлопает открытым ртом. Я стою, свесив руки, и хочу, чтобы в этот момент у меня в руках было хоть что-то, чем можно было бы их занять, дабы не стоять с такой безнадегой.
Инжмех, будто найдя подходящие слова, только и цедит сквозь сжатые зубы:
- Какое же проклятое дерьмо! Какое же проклятое ****ство! Четыре в кубе ****ское дерьмо...
Эх, если бы мне удалось сейчас найти правильные слова утешения, что звучали бы одновременно и небрежно и благоразумно утешительно!
Но во мне тоже поднимается волна возмущения: Что за раздолбайская стратегия! Очередная ****ски беспомощная, пустопорожняя затея! И эти жалкие потуги натянуть короткое одеяло на слишком длинные ноги!
- На этой списанной в металлолом колымаге в Норвегию?! – жалобно произносит инжмех. – И все время под шноркелем?!
Однако, затем, кажется, успокаивается.
- Никакого представления не имею, как у нас это получится, – говорит он вдруг деловым тоном, – наш список ремонта бесконечен. А здесь нет никого, кто мог бы выполнить самые важные работы. Ничего не выйдет. Да, ничего не выйдет! Из этой затеи ничего хорошего не выйдет... Но, все же, надо посмотреть!
И поворачивается к Первому помощнику:
- Вы пойдете со мной к лодке?
Первый помощник лишь кивает в ответ.
Когда оба уходят, задумываюсь: Теперь, в любом случае, наша подлодка должна ремонтироваться – и, скорее всего, одними нашими бортовыми средствами. А ведь между тем скоро появятся Союзники!
Из глубокого сна меня вытягивает монотонное пение. Оно доносится через окно – и так громко, будто певцы стоят прямо в моем кубрике.
- Песню Сахары заводи! – орет кто-то в паузу, возникшую сразу после окончания песни. И тут же громкие голоса кастратов и басов заводят: «Ползет по пустыне Сахара / Старуха сифаком больна/ Подходит к ней злой агарянин /И бьет ее в низ живота!»
Когда голоса, после третьего или четвертого куплета, стихают, становятся слышны выстрелы. Кажется, у Бункера: одиночный огонь карабина.
Стрельба не смолкает.
Затем слышу настолько близкую стрельбу, что понимаю, что это могут быть только наши часовые.
Занятно! О сне можно забыть, а мне нет ничего более нужного, чем сон.
Но вот певцы вновь приближаются и орут во всю глотку: «Мы дальше потопаем / Даже когда с неба рухнет дерьмо / Хотим мы обратно в Шликтаун , / Поскольку весь мир наш говно!»
Мне все же надо было напиться до синих чертиков, хоть до белой горячки…
La Pallice – ЕЩЕ ОДИН ДЕНЬ
Наконец-то, кажется, третий день нашего пребывания здесь планирует быть без слепящего солнца. Небо бледно-серое, и солнце в нем – лишь светлое пятно.
Я как раз присоединился к отвратительному завтраку в столовой флотилии и еще не успел вытереть губы, когда появляется Бартль.
Он сияет как начищенный пятак и рвет с места в карьер:
- Есть транспортное средство, господин лейтенант! Не вполне нормальное, ну, то есть не на-стоящая легковая машина, так сказать...
- Как это? И что это?
- Мы имеем, так сказать, «посудину» и она на ходу, господин лейтенант!
Тут уж я прихожу в неописуемую ярость от сильного волнения:
- Что Вы имеете в виду, говоря «так сказать»?
Но Бартля не так просто смутить. Он стоит, широко и наивно улыбаясь, и объявляет, словно не слыша меня:
