Истории будущего - Дэвид Кристиан

многом определяет наше ощущение времени166. Подобно Канту, он рассматривал наше чувство времени не как свойство мироздания, а как своего рода проекцию. Но для Дюркгейма проекция носит скорее коллективный, чем индивидуальный характер, она скорее социальная, чем психологическая. Ее прививают нам ритмы сообществ, в которых мы вырастаем, и сегодня она нередко подавляет в нас ритмы природы и нашей психики167.Спекулятивная модель мышления о будущем на заре человечества

Опираясь на эти простые суждения о том, как сложилось наше изменчивое чувство времени, можно попытаться построить умозрительную модель мышления о будущем в древнейших человеческих сообществах.

Ранний период человеческой истории, от эволюции Homo sapiens несколько сотен тысяч лет назад до конца последнего ледникового периода около десяти тысяч лет назад, часто называют «каменным веком» или «эрой палеолита». Но я предлагаю называть эту пору «основополагающей», поскольку именно тогда закладывались социальные, культурные, технологические и моральные основы дальнейшего развития человечества. Археологические и антропологические исследования показывают, что большинство сообществ той эпохи составляли малые группы, численностью не превосходившие большую семью. Люди кочевали по хорошо изученным территориям, охотились и собирали средства к существованию, используя непрерывно развивавшиеся технологии, которые передавались из поколения в поколение и точно подстраивались под окружающую среду. Технологические новшества и давление климата, который тоже менялся, побуждали отдельные группы уходить дальше, в новое окружение, расселяться на просторе от тропических лесов до арктической тундры, и в результате через несколько сотен тысяч лет люди расселились по всем континентам Земли, кроме Антарктиды.

Десять тысяч лет назад, в конце «основополагающей» эры, на Земле насчитывалось, похоже, менее шести миллионов человек, которых можно было встретить на всем пути от Южной Африки до Сибири и по всей Америке168. В отличие от сегодняшнего урбанизированного мира восьми миллиардов человек, разделенных почти на двести национальных государств, тот мир состоял из десятков тысяч крохотных сообществ, каждое из которых имело собственную территорию, традиции и технологии и контактировало разве что с редкими соседними населенными пунктами. Подобно современным охотникам-собирателям, древние общины, по всей видимости, встречались с соседями всего один или два раза в год – для обмена подарками, идеями, обрядовыми практиками, историями, знаниями, людьми и генами. Эти древние аналоги Олимпийских игр означали, что каждого человека той поры ожидали встречи с несколькими сотнями людей за всю жизнь, а еще ему открывались иные культурные, ритуальные, технологические и языковые традиции. Впрочем, многолюдные скопления отмечались только в пору изобилия, когда хватало пищи, чтобы прокормиться с небольшой территории – например, на промысле лосося на северо-западе Северной Америки или при миграции оленей на юге Франции в конце последнего ледникового периода.

Хотя между соседними группами происходил обмен информацией, наибольшее значение имели локальные знания, из-за чего сообщества той эпохи основания были чрезвычайно разнообразными. Накопленные и испытанные многими поколениями, передаваемые в рассказах, песнях и ритуалах, иногда доступные соседям, эти местные знания были практическими, эмпирическими, подробными, точными и, во многих смыслах этого слова, научными. В Австралии до европейской колонизации, как пишет антрополог Дебора Берд Роуз, «главным элементом бытия выступали не технологии и не труд, а знания». Эти знания охватывали «расположение ресурсов, источников воды, экологические процессы, типы рельефа, сезонную изменчивость, поведение животных, циклы роста, а также виды растений и животных, пригодных в качестве технических изделий, продуктов питания, лекарств и «табака». Большая часть знаний распространялась через песни и рассказы»169.

Смею предположить, что знание являлось главным источником социальной власти в «основополагающую» эпоху. В богатстве или силе принуждения различий почти не наблюдалось, зато все малые сообщества обладали массивами тайных знаний, доступными лишь отдельным лицам, и это обстоятельство могло усугублять различия в силе и положении170. Возможно, что специальные знания о будущем также ограничивались подобным образом171.

Представления о времени и будущем в «основополагающую» эпоху

Наша спекулятивная реконструкция взглядов той эпохи на время и будущее сосредоточится далее на четырех основных признаках. 1) В малых сообществах поддерживались личные связи, так что будущее тоже было личным. 2) Наши предки считали свой мир, в котором они жили, особым местом, законы которого требовалось уважать. Ни одно современное общество охотников-собирателей не привержено высокомерному нынешнему пониманию будущего как царства, которым можно манипулировать для удовлетворения человеческих потребностей. 3) Вполне возможно, что большинство людей той поры воспринимали мироздание как фундаментально стабильное, несмотря на отдельные поверхностные изменения. Разумеется, что-то менялось, иногда катастрофически, но в большинстве своем перемены оставались личными и циклическими, а за ними скрывался парменидовский [57] мир прочного постоянства, в котором от будущего ожидалось близкое сходство с прошлым. 4) Наши предки преимущественно населяли мир духами, существами и силами, способными определять как настоящее, так и будущее. С ними следовало договариваться или сражаться, как со всякими целеустремленными существами, и эти отношения во многом сказывались на мышлении о будущем и планировании будущего.

Во-первых, в малых сообществах имело значение будущее людей, животных и растений вокруг места проживания. Были важны местная погода, успех охоты на тюленей, урожай батата или иных клубней, отношения с соседями, здоровье и болезни, обилие животных и съедобных растений, жизненные циклы всего, что обитало вокруг. Будущее было личным, в отличие от глобального будущего, которое мы обсудим в главе 8.

Во-вторых, ограниченные технологии той эпохи служили залогом жизни в мире и вместе с миром, заодно с ним, а не залогом господства над ним или потребности в его преобразовании. Все современные общества охотников-собирателей, по-видимому, склонны верить в наличие неких универсальных экологических и моральных законов, которые требуют от людей защищать природу и заботиться о земле. Люди могли воздействовать на состав местных растений и животных, выжигая лесистые участки или уничтожая некоторые виды животных путем чрезмерно активной охоты. В самом деле, большинство ландшафтов той эпохи в значительной степени сформировалось благодаря деятельности человека. Но пределы этой деятельности были хорошо известны, и нам известно множество историй о наказаниях за пренебрежение или неуважение к «закону». Было глупо пренебрегать обрядами, поддерживающими жизнь, – столь же глупо, как убивать детенышей самой распространенной добычи или бездумно выжигать лес. В начале 1950-х годов Элизабет Маршалл Томас на некоторое время поселилась у бушменов в пустыне Калахари, промышлявших охотой и собирательством. В отличие от большинства аграрных народностей, эти бушмены почти не интересовались попытками манипулировать окружающим миром и не пытались его подчинить: «Эти люди не навязывают свою волю миру природы. Например, они не желали вызывать дождь, повышать плодородие животных или заставлять растения цвести обильнее. За исключением редких поджогов сухой травы, чтобы новая, зеленая, росла быстрее, они не стремились что-либо изменить»172. В мифологиях охотников и собирателей не найти аналога широко распространенному современному мнению, будто люди отделены от мира природы,