Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
КЕРЕНСКИЙ. Прошу присяжных заседателей удалиться на совещание для определения вердикта.
[21]
— Присяжные удалились в угол аудитории и там, немного пошептавшись, вынесли вердикт:
«Невиновна!»
Кажется, три-четыре человека, включая меня, встретили это объявление сдержанными поздравительными аплодисментами.
«Керенский» не знал (не знала), что ему делать, и поспешил(а) объявить о том, что заседание закончено, таким образом опустив официальное оглашение приговора. Никто, впрочем, даже и не подал виду.
Участники суда разбрелись по аудитории, с удовольствием выдохнув от напряжения эксперимента, улыбаясь и переговариваясь.
«Я так и знал, что у нас не получится достоверно следовать всем нормам судоговорения, — заметил Альберт. — Неизбежно возникают сомнения в реалистичности такого суда».
«Тю! — откликнулся Кошт. — То есть то, что Керенский, Милюков и Розанов судили Кшесинскую — здесь у тебя сомнений в реалистичности не возникает? Это, по-твоему, высокий реализм? Странный ты человек, Фёдор». «Фёдором», видимо, стало имя Штейнбреннера, которое Марк всё склонял так и сяк, и наконец уж полностью переиначил на русский лад. Ну да, от «Фрэдди» до «Фреди» и от «Фреди» до «Фёдора» уже совсем недалеко.
«Вы молодцы, — объявил я, и разговоры стихли. — Всё было достоверно, реалистично, со знанием дела, с погружением в материал. Марк — очень грамотно: про Петроградский трубочный завод, про то, что взрыватели были «узким местом» снарядного снабжения, я, например, и сам не знал, вернее, не держал в голове. Правда, уж больно хорош вышел этот ваш Гучков, не чета настоящему…»
«За сто лет он мог и поумнеть, Андрей Михалыч», — отозвался Кошт.
«Может быть, — согласился я. — Сбивание генеральского адъютанта на «старорежимные» формы речи, на «ваши высокопревосходительства» вместо «граждане» — тоже своего рода находка. Ада — отлично. Альфред, то есть господин Милюков, — выше всяких похвал!»
«Всё же это была неравная борьба, Андрей Михайлович, — заметила мне Ада со сдержанной улыбкой. — У вас с Альфредом разные весовые категории».
Я шутливо поднял обе ладони вверх, соглашаясь:
«Может быть, может быть, хотя мне не показалось это лёгкой победой, я боролся изо всех сил! «Матильду Феликсовну» тоже хочу похвалить… Постойте, а где же Марта?»
Марта стояла у окна, и плечи её, кажется, подрагивали. Лиза первая бросилась к ней и развернула девушку к нам. Так и есть: наша «маленькая К.» уже не удерживалась, слёзы текли по её щекам ручьём.
Лиза принялась тормошить нашу героиню, успокаивать её, говоря, как она блестяще справилась, как всем понравилась сегодня и какая она умница. Мы окружили их полукругом.
«Ох, Марта, мне так жаль! — покаянно признался я. — Я не знал, что вас это может так захватить. Простите нас!»
«А не надо было так вовлекаться и принимать эксперимент так близко к сердцу, — прокомментировала Ада прохладнее, чем мне бы хотелось. — Андрей Михайлович ведь предупреждал».
Марта помотала головой:
«Нет, нет, всё в порядке. Спасибо… Я не ждала, что моя жизнь будет вытащена на улицу и перед всеми развешана, словно постельное бельё! — вдруг воскликнула она со слезами в голосе. — Как больно…»
«Да ведь не твоя жизнь, Марфуша, — загудел Кошт. — Не твоя! Ты что это, всерьёз, про твою жизнь? Гляди, так и в больничку попасть можно!»
«Ты не понимаешь, Марк, — ответила ему Марта. — Когда своя жизнь — бесцветная, а тут — такая яркая вспышка, то свою собственную забываешь. Да и ну её совсем… Нет-нет, не думайте, всё со мной хорошо, — поторопилась она успокоить нас. — Сейчас я проплачусь, дайте мне просто время. Письмо жаль! — она встретилась со мной глазами и вдруг улыбнулась мне сквозь слёзы: — Андрей Владимирович, правда?»
Никто, возможно, не понял, что она говорит о последнем письме Николая, но я понял и кивнул. (Опять этот Владимирович!)
Группа вокруг Марты постепенно рассосалась. Ада, сев за стол (бывший председательский), подводила итог первому циклу и вслух подсчитывала, так сказать, примерный объём групповой выработки материала в количестве знаков. Я обещал ей написать вставки между стенограммами экспериментов, краткие выводы по ним и, может быть, недостающую биографическую статью. (Забегая вперёд, скажу, что всё это я сделал тем же вечером, конечно, несколько наспех.) После я сообщил коллективу о том, что с завтрашнего утра мы будем заниматься в учебном классе научной библиотеки по договорённости декана факультета с её, библиотеки, заведующей (это вызвало сдержанное одобрение), и объявил работу лаборатории на сегодня завершённой.
Тэд складывал зелёную скатерть. Остальные расставляли стулья и парты в привычный всем вид, перебрасываясь сегодняшними впечатлениями. Марта так и стояла у подоконника: её все оставили. Видимо, не из равнодушия, а, напротив, из деликатности, да и то, человек, который хочет замкнуться в своей тоске, — это очень сложный собеседник.
У меня оставались ещё дела: следовало бы найти Алёшу, который хотел о чём-то со мной потолковать, разумно было бы разыскать Настю Вишневскую, чтобы узнать, как она справляется с преподавательской нагрузкой. Я же, отложив обе эти вещи на потом, поспешил сделать совсем другое. Сев за свободный стол, я вырвал из ежедневника чистый лист и написал на нём красивым почерком в дореформенной орфографии:
Что бы со мною въ жизни ни случилось, встрѣча съ Тобою останется навсегда самымъ свѣтлымъ воспоминанiемъ моей молодости. Благодарю Тебя за всѣ часы, что мы провели вмѣстѣ. Не держи на меня зла: я не могъ поступить иначе. Знай, что въ любой бѣдѣ безъ всякихъ сомнѣнiй Ты можешь обращаться прямо ко мнѣ, и, если только не въ обществѣ, попрежнему на «ты».
Вѣрный нашимъ воспоминанiямъ,
Nicky
После я сложил этот лист бумаги втрое, подошёл к Марте и протянул ей.
«Что это?» — испугалась она.
«Кажется, то самое письмо, — ответил я и прибавил: — Считайте меня просто
