Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Но вы только что сняли с себя корону! — запротестовал я. — Так, значит, перед вами нет никаких преград!»
«Я её, как вы помните, даже не надел, — с юмором ответил мне Алёша, видимо, вспоминая распределение ролей в прошлую пятницу и шутливую попытку Лизы его «короновать». — Да, я уже не он. Ну, и какой Матильде тогда во мне интерес?»
«А я ведь передал ей письмо от вас», — признался я вдруг.
«От меня?» — поразился Алёша.
«От Государя: то последнее, которое она потеряла. Может быть, учитывая это, вы ещё передумаете?»
Алексей медленно и задумчиво повёл головой из стороны в сторону.
Я пожал ему руку, и мы попрощались до нового дня.
[23]
— Так и не найдя Настю в университете, я вечером вторника, закончив все дела, решил, что стоит мне ей хотя бы позвонить и рассказать произошедшее за день. С другой стороны, это произошедшее укладывалось едва ли не в четыре слова: «Алёша не принял престола». Даже, если подумать, в два слова: «Алёша отрёкся».
Эти два слова я в итоге и отправил своей аспирантке в виде короткого сообщения.
Я предполагал, что она, движимая женским любопытством, позвонит мне, чтобы расспросить о подробностях, да хоть просто прояснить смысл моей не совсем ясной фразы, и мы немного поболтаем. Но Настя решила переписываться и ответила мне тоже сообщением, видимо, с некоторой иронией:
А кто наследует?
«Понятия не имею», — написал я.
Настя затихла, и я думал, что на этом мы закончили переписку. Прошло минуты четыре — и вдруг от неё прилетело выразительное и загадочное:
Your Sun is rising — & to-morrow it will shine so brightly.[23]
— Как-как? — поразился автор этого романа.
Андрей Михайлович повторил сообщение и пояснил:
— And было написано через амперсанд[24], а to-morrow — через дефис.
— Орфография начала прошлого века? — догадался я.
— Верно! — подтвердил историк. — Правда, к своему стыду, я этого не понял сразу, даром что писал в своё время диплом по этой теме. Смотрел на это предложение как баран на новые ворота, пока не сообразил: это ведь цитата из письма Александры Фёдоровны! От двадцать второго августа тысяча девятьсот пятнадцатого.
— Вы даже помните дату?
— Да, потому что это был день принятия Государем верховного главнокомандования, — пояснил Могилёв. — Единственное отличие только и имелось в том, что в подлинном письме вместо to-morrow стояло to-day, тоже через дефис, и глагол был в настоящем времени.
— Что же вы ответили?
— Признаться, подмывало меня написать, что это всё — не вполне удачная шутка, что нам, мелким по сравнению с тем временем людям, не стоит впустую использовать их крупные слова для своих лилипутских нужд. А после я задумался: ведь я и сам в тот день поступил точно так же! Но ведь — со смыслом? Анастасия Николаевна тоже, выходит, писала со смыслом? Мне так и захотелось позвонить ей и спросить напрямую: что за смысл она вкладывает? Но я, странно сказать… оробел.
— Оробели? — не сразу понял я. — Перед тем, что она поймёт ваш звонок в позднее время неверно, как некую надежду на более доверительные отношения с вашей стороны?
— И это тоже, — согласился Андрей Михайлович. — Да ведь она просто могла ошибиться номером, и тогда вышло бы совсем глупо, вы не находите?
* * *
Наш разговор в тот вечер не закончился: мы успели обсудить что-то ещё, и, кажется, даже не пустячное. Но автор чувствует необходимость дать отдых своему читателю и, исходя из того, что каждой мысли — своё время, завершает на этом месте вторую главу.
Глава 3
[1]
В моих посещениях Андрея Михайловича установился порядок, согласно которому в оговоренное время он оставлял калитку и дверь своего дома незапертой. Для приличия позвонив в дверь, я входил в дом, а хозяин обычно ждал меня в прихожей. В этот раз, однако, мы встретились на участке.
Могилёв, полуобернувшись ко мне, прикрывая глаза ладонью, смотрел на небо.
В предвечернем летнем небе, чистом, без облачка, на расстоянии не больше километра от нас почти неподвижно висел жёлтый воздушный шар.
— Я часто его здесь наблюдаю, — заговорил мой собеседник вместо приветствия. — Понятия не имею, принадлежит ли он местному авиаклубу или, например, частному собственнику. По правде говоря, даже и не хочу знать.
— Почему? — уточнил автор.
— Потому что такое знание может нечаянно разбудить в уме завистливую мысль о том, что, дескать, у некоторых людей хватает и денег, и досуга для полёта на воздушных шарах, в то время как другие перебиваются с хлеба на квас. Очень большевистская мысль.
— А разве не справедливая?
— Справедливая, — согласился историк, — но этакой низшей справедливостью, тем, что и делает её одной из «тьмы низких истин». Человеку жизненно необходим досуг, а не только борьба за хлеб насущный. Причём иногда — именно такой досуг, длительный, замерший, блаженно-неподвижный, с лёгким оттенком скуки. Именно тихий досуг является питательной почвой создания новых смыслов. А без него мы все обречены на бег белки в колесе. Разве вы не согласны?
— Согласен полностью, — признался я. — А спросил про справедливость только потому, что пробую поставить себя на место моего будущего читателя и заранее обречённо думаю о сложности оправдания в его глазах «блаженно-неподвижного», вашими словами, досуга, который предполагает привычку к лени, барству и… и равнодушному использованию общественного неравенства.
— И вновь я вам отвечу, как неизменно отвечал Василий Маклаков в переписке с Шульгиным, — откликнулся собеседник, — что вы правы, но правы лишь отчасти. — Видите ли, до семнадцатого года прошлого века мы все, вся образованная часть общества, имели ровно эти мысли. Так сказать, всей страной коллективно казнили себя за нашу позорную праздность. Причём чем больше предавались этой праздности, тем больше себя казнили. И после переворота, устроенного небезызвестным швейцарским сидельцем, были обречены утонуть во всеобщей рабочей деловитости. Вот, произошла буржуазная революция девяносто первого года — или «контрреволюция», если оставаться в рамках марксистской догмы, — а этой муравьиной деловитости только прибавилось. И где в итоге новый собор Василия Блаженного, новое «Явление Христа народу», новая «Война и мир», новая Шестая симфония?
— Рискую предположить, что они могут появиться и сейчас, — возразил я. — Но пройдут почти незамеченными, потому что…
— Совершенно верно! — подхватил Андрей Михайлович. — Потому что мы потеряли привычку к сосредоточению на больших смыслах. В век судорожного мелькания «злобы дня» перед нашим лицом эти смыслы
