Цирк Умберто - Эдуард Басс

— Ну и как, вырезал Кришпин отца? — полюбопытствовал Карас.

— В том-то все и дело. Мы были аккурат в южной Венгрии, проездом в Сербию. Кришпин только и думал, как бы из того кусочка в седьмом шаре физиономию сообразить. Нос уже был готов и брови, а он все, бывало, сидит у окошка и долбит и скребет без конца. В Земуне мы переправлялись на пароме через Дунай, и надо было держать коней. Кришпин, как и все, пошел к лошадям, а шар положил на столик у окна. До берега было уже рукой подать; вдруг паром качнуло, фургон накренился, гляжу — шар-то с шестью шариками вывалился из окна, стукнулся о борт и — бултых в Дунай! Кришпин заорал благим матом — и за ним в воду.

— Потонул?

— Нет, дело-то у самого берега было, но шар этот его чудесный уплыл.

— А он что же?

— Да что ж: глядит, будто в уме повредился, а как выгрузились, пошел по-над берегом искать свой шар; шел, шел, да так с той поры мы его больше и не видывали.

— Куда ж он мог деться? — спросил кто-то.

— Почем я знаю, куда Дунай течет? — пожал плечами Малина.

— Дунай впадает в Черное море, — заметил Буреш.

— По мне хоть куда… — махнул Малина рукой.

На другой день в обеденный перерыв на маленькое чудо пришел взглянуть сам директор Бервиц. Осмотрев головы животных, он заявил что, по его мнению, у лошадей толстоваты шеи, но в остальном они безукоризненны, равно как и слон. Обернувшись к Карасу, он порекомендовал ему при случае вырезать двух вздыбленных коней для конюшенных ворот или для «королевской ложи».

— Что ж, господин директор, — ответил Карас, — не спеша можно сделать, коли добудете твердого дерева. Только прежде я должен вырезать одну вещицу для госпожи Гаммершмидт. Она заходила утром и заказала для своей повозки какую-то богиню Фортуну с рогом — «Прибью, говорит, над кассой». Я обещался… Да вот не знаю, какая она из себя, эта Фортуна, отродясь не видывал богини с рогом.

— Богиню с рогом? — удивился директор. — Что этой дурехе взбрело в голову? Богиню с рогом! Глупая баба что-то напутала: видимо, она имела в виду козу с рогом — понимаешь, Антонин? — единорога, есть такой сказочный зверь. Вырежи ей козу с одним рогом на лбу — это как раз для нее. Богиня ей понадобилась, видали?!

Уходя, Петер Бервиц все еще хохотал, предвкушая, как он подденет за обедом госпожу Гаммершмидт, заказавшую себе для кассы вместо козы рогатую богиню.

В этот момент из «восьмерки» вылез Малина; он слышал суждение принципала и, как это уже не раз случалось, не согласился с ним.

— Не слушай ты, Антонин, никого! Сказано тебе — «богиня», так при чем тут коза, скажи на милость?

— Так-то оно так, Малина, но какая она из себя, эта богиня? И где у нее рог? На макушке или же на лбу?

— Этого я, милок, не знаю. Рогатых богинь не встречал. Была у нас Сильфида, морская царевна, так тоже один обман — мы ей всегда после обеда рыбий хвост сзади прилаживали. А рогов у нее не имелось.

— Я уж битый час ломаю голову. Может, Керголец знает или Буреш.

— Буреш — это точно. Буреш знает. Схожу-ка я к нему.

Старик заковылял, совершенно сбитый с толку разговорами о рогатой богине. Но прежде чем он добрался до зверинца, в голове у него все перепуталось. Буреш чистил обезьянью клетку.

— Послушай-ка, Буреш, — с ходу атаковал его Малина, — какая из себя богатая рогиня?

— Что?!

— Богатая рогиня, говорю, какая из себя?..

— Богатая… кто?

— Рогиня.

— А что это такое?

— Господи, да рогиня с богом. Мы с Антоном не знаем, где он у нее — на макушке или на лбу.

— Рогиня с богом?!

Буреш испытующе посмотрел на Малину. Нет, как будто в здравом уме.

— И Караса это интересует?

— Ну да. Кассирша заказала ему рогиню Фортуну с богом…

Тут Буреш расхохотался так, что животные испуганно шарахнулись в разные стороны.

— Ну, папаша Малина… Уморил… Вот так утка…

— Какая еще утка? — рассердился старик. Но от покатывавшегося со смеху Буреша ничего нельзя было добиться. Малина повернулся и зашагал назад, к «восьмерке».

— Антон, не вырезай козу. Буреш говорит — это утка. Ничего не понимаю…

Карас-старший зажил в цирке вполне сносной жизнью, лучше, чем ожидал. Но его очень тревожил Вашек. С мальчуганом вытворяли такое, о чем Карасу и думать-то было боязно — не то что глядеть.

В первый же день занятий Вашека с Ахмедом Ромео Антонин наведался к синему фургону взглянуть на сына. То, что он увидел, заставило его сердце сжаться. Этот бербериец, этот магометанин стоял у лесенки фургона, уперев левую ногу в ступеньку и перегнув через бедро Вашека. Мальчик лежал на спине, голова и руки его свисали с одной стороны, ноги — с другой, а этот дикарь, этот насильник левой рукою давил ему на грудь, правой — на колени, словно намереваясь переломить Вашеку позвоночник.

— Ла-илла-иль-аллах, — кряхтел он при этом, нажимая изо всех сил, — вот… все хрустит… все трещит… маш-аллах, кости гнутся… суставы растягиваются… все болит, знаю, знаю, мой мальчик, терпи… нужно slogare il dorso — сделать гибким позвоночник, la spina, tutto scheletro — весь скелет… о, о, la vertebra…[69] bene, bene, benissimo… voila…[70]

Карас-отец, однако, слышал только всхлипывания, вздохи и стоны своего сына. Он не видел налившегося кровью, перекошенного от боли лица мальчика — закусив губы, Вашек не мог сдержать слез, — он не видел его лица, но и без того бросился к фургону, чтобы остановить пытку. Навстречу ему кинулся Паоло, который стоял рядом с отцом и наблюдал за разминкой. Он преградил Карасу дорогу и с криком «Ессо, signore, ессо…»[71] — легко перегнулся назад, коснувшись пальцами земли, а потом и ног. Схватившись руками за икры, он просунул голову между колен и, осклабясь, принялся бегать и прыгать перед Карасом, затем выпрямился рывком, сделал «большой комплимент», крикнул: «Fa niente, signore Antonio — это пустяки… schauen Sie…» [72] и трижды перевернулся на месте.

Своими проделками ему удалось задержать Караса; тот опомнился и отвернулся, чтобы не видеть ужасной сцены. Он обещал Кергольцу не вмешиваться, что бы Ахмед ни делал с мальчиком, и скрепил свое обещание рукопожатием. Керголец предвидел трудности, но считал, что здоровый парнишка все выдержит. Ахмед откажется от Вашека, если найдет его непригодным для акробатики. Карас же еще надеялся, что Вашек, придя в полдень на обед, сам отступится от своего намерения.

Антонин ушел, но на душе у него было тяжело, и он поделился своими тревогами с первым же собеседником. Случаю было угодно, чтобы им оказался Ар-Шегир, — он пришел к Бинго в то время, когда Карас убирал слоновник. Внимательно выслушав Антонина, индус уселся между передними ногами Бинго, который любовно дышал ему в ухо и за ворот, и все так же серьезно и задумчиво ответил словами, исполненными мудростью его далекой страны:

— Вещи возвышенные окутаны тайной. Только тот, кому нимфа поднесла цветок лотоса, способен пройти сквозь запертые ворота. Но и он не пройдет сквозь них таким, каким родился. Возвышенное открывается лишь человеку, возвысившему себя. Люди рождаются одинаковыми, и поначалу все находятся на низшей ступени. Подняться выше можно только переродившись. Познание — это страдание. Познавая через страдание, становишься другим человеком, поднимаешься ступенью выше. Путь превращения и путь познания столь же долги, сколь и путь мудрости. У каждого искусства свои законы. Самый краткий свод законов посвящен искусству любви. Самый обширный — искусству ухаживать за слонами. Его составил один святой двенадцать тысяч лет назад, когда он жил в девственном лесу со слонами как с равными, вместе с матерью своей, богиней, обращенной злым йогом в слониху. Кто, страдая, переродился столько раз, что постиг все тайны свода законов, тот становится царем слонов, и слоны сами повинуются и служат ему. Но, увы, одной человеческой жизни бывает недостаточно для стольких перерождений. Нужно не однажды родиться и много страдать, прежде чем станешь царем и господином священных животных. Мудрые принимают страдания, становясь мудрее от этого. Я видел, как Бинго дышал твоему Вашку в лицо и оглядывал его руки. Бинго видит то, чего не видим мы. Бинго знает, что в руках у Вашку цветок лотоса. Бинго ждет перерождения Вашку, и Бинго этого дождется: Вашку выдержит.

Речь Ар-Шегира постепенно перешла в песню, и слон покачивался ей в такт. Карас стоял, опершись на лопату, и ничего не понимал: ему казалось, будто он слушает умиротворяющую молитву. Кончив, Ар-Шегир воздел руки к небу. Слон обвил хоботом его туловище, согнул неприкованную левую ногу и поставил Ар-Шегира себе на колено. Ар-Шегир поднял сложенные лодочкой ладони и нежно погладил слону веко. Уши Бинго колыхнулись. Ар-Шегир поклонился ему, и священное животное осторожно опустило вожака на землю. Индус еще раз поклонился Бинго и покинул слоновник.