Цирк Умберто - Эдуард Басс

Через конюшню Бервиц прошел к повозкам со зверями и маренготтам. Вагончики стояли в заранее установленном порядке, так что ему не пришлось долго разыскивать резиденцию хромого Гарвея. Он постучал. Дверь отворилась, наружу высунулось скорбное лицо англичанина.

— Добрый день, Гарвей. Мне нужно экипировать Вашку. Срочно. Что у тебя найдется?

— Вашку… А что бы вы хотели? Есть четыре пажа… Один персидский сокольничий… Арабский можно подыскать… Рыцарского на его рост нет ничего… Римского тоже… Амазонка вам, вероятно, не подойдет… Есть еще марокканский костюм на мальчика…

— Это то, что нужно, Гарвей. Прошу тебя, сейчас же примерь и выглади. Servus!

Бервиц направился к синему вагончику. Он хотел нагрянуть неожиданно, но едва он приблизился, как какой-то чумазый мальчуган закричал:

— Il padrone![79]

В то же мгновение раздался топот босых ног. Со всех сторон сбегались ребятишки Ромео, крича наперебой:

— Il padrone! Direttore! Attenzione![80]

Они вертелись вокруг Бервица, кланялись, размахивали руками. Окошко фургона распахнулось, и из него выглянула госпожа Ромео; на ее темном улыбающемся лице сверкали зубы. Из-за фургона показался сам Ахмед, за ним — Вашек.

— Che cosa sè… Ah, buon giorno, signore direttore, bonjour…[81] Какая честь для нашего синего дома… Синьора Ромео еще не имела удовольствия… Фелиция, Фелиция!

Бервиц чертыхнулся про себя. Он намеревался заглянуть сюда мимоходом; семейных приемов он терпеть не мог. Но госпожа Фелиция Ромео с младенцем на руках уже спускалась по лесенке и величественным жестом протягивала ему руку. Ватага ребятишек стояла вокруг, настороженно ожидая, чем кончится визит директора.

— Весьма рад, мадам, — произнес Бервиц, принудив себя улыбнуться, — только, ради бога, не беспокойтесь. Я зашел справиться, как дела у Вашку.

— О, Вашку — молодчина, — восторженно ответил Ахмед. — Ну-ка, Вашку, большой поклон номер четыре господину директору… Правой ногой полукруг, та-ак… Обе руки снизу, к груди… Браво! Мы как раз разучиваем третью позицию. Мальчишка неглуп. А главное — терпелив.

Бервиц пристально посмотрел на Вашека. Ему показалось, что у парнишки усталый вид. Что-то незаметно было той щучьей прыти, которая так понравилась ему тогда на манеже. И улыбка какая-то вымученная. Петер по опыту собственной юности хорошо понимал его состояние и знал, как важно сейчас ободрить мальчугана. Он подошел к Вашеку и дружески положил ему на плечо левую руку.

— Ну как, Вашку? Все болит, а?

— Болит, господин директор, — улыбнулся мальчик.

— Я знаю. Сущая каторга, правда? Будь она неладна!

— Настоящая живодерня, — кивнул Вашек.

— Чертовски неприятная штука, — выразительно произнес Бервиц.

— Будь она неладна! — подхватил Вашек.

— Химладоннерветтер![82], — козырял Бервиц.

— Проклятие! — не отставал от него Вашек.

— Но мы не отступим. Верно?

— Еще бы!

— Правильно, голубчик. Держись и не поддавайся! Поболит немного, и все пойдет как по маслу. Ходить, я вижу, ты можешь… А у меня к тебе дело есть. На следующей стоянке наденешь костюм — Гарвей приготовит — и вынесешь в антракте львенка.

— А, львята, как они там? Я и забыл про них!

— Они уже видят и должны зарабатывать себе на жизнь. Возьмешь одного на руки и будешь показывать публике, дашь погладить и соберешь в тарелку денег — на молоко да мясо для них. Понял?

— Понял, господин директор.

— Деньги и львенка отнесешь потом в первый номер.

— Хорошо.

— Ну, держись!

Директор ласково потрепал Вашека по плечу и обратился к Ромео по-французски:

— Имейте в виду, этот парнишка нужен нам для вольтижа. Подготовьте из него не человека-змею, а прыгуна. Batoude, fricassé, saut périlleux[83] и прочее.

— Понимаю, патрон, — поклонился Ахмед, — флик-фляк, рондад и так далее. Я обучу его по всем правилам арабской школы, вы останетесь довольны, увидите, на что способен Ахмед Ромео.

— Мадам Фелиция, счастлив был познакомиться… — обратился директор к госпоже Ромео. Он пожал ей руку, как и ее мужу, и жестом отказавшись от громогласного приглашения войти в фургон, поспешно удалился.

Ахмедова детвора обступила Вашека, не скрывая своего восхищения: ведь именно ему могущественный директор поручил носить по шапито львенка. Для Вашека их слова были бальзамом; среди этих мальчишек, намного превосходивших его в прыжках, он теперь выделялся как признанный укротитель. Господин и госпожа Ромео стояли в стороне, и, когда директор удалился, оба, вскинув брови, указали глазами на Вашека и многозначительно покачали головами. В любом уголке земного шара это означало бы: ого, этим парнишкой интересуются! С ним нужно быть пообходительнее!

На другой день, после обеда, Вашек во время представления вошел в шапито. На нем был красно-синий марокканский костюм, левой рукой он прижимал к груди львенка, в правой держал тарелку. Как только объявили антракт, он отправился вдоль лож, а затем и по рядам. Возможность поглядеть на львенка вблизи, потрогать его, подержать на руках привела зрителей в восторг. Да и славный мальчуган, который его нес, пользовался не меньшим успехом. Со всех сторон в тарелку так и сыпались монеты — темные, светлые. Когда потом в фургоне подсчитали выручку, оказалось, что первый выход дал семь марок шестьдесят восемь пфеннигов. Директор Бервиц в персидском мундире, с черкесской саблей на боку и миниатюрными орденами на груди, удовлетворенно кивнул, выбрал из груды денег монету в двадцать пфеннигов и жестом куда более величественным, нежели тот, каким султан вручил ему драгоценный сапфир, протянул ее Вашеку:

— Это тебе!

Вне себя от радости Вашек помчался к Гарвею сдавать костюм.

Когда отец пришел ужинать, мальчик встретил его, стоя на ступеньках с вытянутой рукой, — на ладони блестела монета.

— Гляди, папа! Это я заработал!

Аптонин Карас взял монету, поплевал на нее и аккуратно завязал в уголок синего платка.

Вашек был разочарован: он возлагал такие надежды на эти двадцать пфеннигов, собирался купить себе что-нибудь в городе… Отец же заявил, что Вашеку скоро понадобятся новые башмаки. Мальчуган смирился с судьбой, но долго еще хвастался Кергольцу, Бурешу и остальным, что заработал в цирке двадцать пфеннигов.

— Заработаешь двадцать марок — поставишь пива, — ответил ему Керголец своей излюбленной присказкой.

Нужно отдать должное Ахмеду Ромео — он не мучил Вашека понапрасну. Он понимал, что значит растягивать мускулы, гнуть позвоночник и разрабатывать суставы, какие все это болезненные процедуры. Как часто дети оказываются до того напуганы и измучены, что, приобретая гибкость тела, теряют твердость духа! Нет более грустного зрелища, чем вид ребенка, который проделывает свои каждодневные трюки лишь по обязанности или из страха. Ведь чем сразу же покоряли арабские, берберийские и марокканские акробаты, когда целыми семьями врывались в европейские цирки и балаганы? Своим темпераментом, буйной энергией, которая передавалась и малышам. Ребятишки сами, без понуждения, вспрыгивали на поднятые ноги лежащего на спине отца и просили хоть разок подкинуть их в воздухе. Икарийские игры должны были представлять собою ослепительный каскад прыжков, и Ахмед ревниво следил, чтобы ни один из его учеников не утратил того, что он называл горением. Самого Ромео, когда он, лежа на мате, стремительно подбрасывал своих питомцев, и те переворачивались в воздухе, перелетая друг через друга, охватывала настоящая лихорадка; не поднимая головы, он как одержимый принимался петь суру Коней из корана:

«С конями мчащимися, огнем пышущими, искры копытами высекающими, с конями, зарею в набег летящими, с конями, в галопе пылью покрывающимися, с конями, во вражеское войско врывающимися…» Ноги Ахмеда при этом отплясывали, дети летали, как метеоры, номер походил на фейерверк, и зрители начинали аплодировать еще до того, как Ахмед заканчивал.

— Аллах аллахом, а страх страхом, — говаривал он, поясняя принципы своей школы. — Страх сидит в человеке от рождения, а вот смелость — это результат воспитания. Страх страхом не выгонишь. Страх надо изживать, как изживают слабость мускулов. Упражняйся как следует, и слабость превратится в силу, страх — в отвагу, юноша — в мужчину. Франки запрещают детям работать в цирках. Слава аллаху, меня это не касается. Мой пятилетний сын, если судить по тому, что он уже перенес, — настоящий мужчина и готов ко всему.

Правда, во время занятий Ромео бранился, шумел, вращал глазами, но Вашек вскоре понял, что все это он проделывает только для того, чтобы заглушить боль и подстегнуть ученика, что окрики Ахмеда, как и прикосновения его рук, полны сердечности. Заметил он также, что Ахмед требует с него меньше, чем с собственных детей. Когда Вашек научился прогибаться до земли, Ахмед довольствовался тем, что просто заставлял его упираться в землю всей кистью. Своим же он велел все дальше и дальше отставлять руки от головы, хотя каждое движение причиняло острую боль.