Белые камни - Николай Вагнер

Впервые о кончине Леонидова Александр узнал от Плетнева. Он сообщил об этом по телефону несколько дней спустя, дав Александру хотя бы немного времени для того, чтобы он пришел в себя от своего собственного горя. Сердце Леонидова, по свидетельству Плетнева, оказалось изношенным до предела. Конец наступил, очевидно, в результате каких-то необычайно сильных переживаний в предшествующие дни. Плетнев присутствовал на вскрытии и дивился тому, каким образом такое больное сердце могло справляться со своей непосильной работой, как оно не отказало раньше, полгода, год назад? Леонидов был обречен давно. Впрочем, как говорил теперь по телефону Плетнев, это может коснуться каждого. Естественный процесс в природе и неестественно убыстренный ритм человеческой жизни, сопровождаемый бесконечными стрессами… Не каждому дано перенести…

Александр узнал и о том, что Плетнев сопровождал тело Леонидова в Москву. Этот человек был ему дорог, как немногие из людей, с которыми приходилось более или менее близко сталкиваться в жизни. Пожалуй, ему единственному постепенно открывался и сам Плетнев, человек необыкновенно замкнутый, осторожный. Таким его сделали трудное детство да и вся последующая, не очень гладко сложившаяся жизнь.

Как рассказал Плетнев, в Москве, на вокзале было много людей, в основном актеров. Ему и раньше приходилось видеть Лизу, женщину яркую, с удивительно свежим лицом, однако на этот раз узнать ее было трудно. Не только траурный кружевной платок, покрывавший голову, но и лицо ее казалось иссиня-черным. Большие глаза потеряли блеск и словно провалились под надбровными дугами; взгляд потух. Рядом с ней стояла такая же потерянная, как будто испуганная Ирина. Она вся сгорбилась, отчего казалась меньше ростом и старше своих лет. Он поздоровался с ними и попробовал сказать несколько утешительных слов. Ему действительно хотелось успокоить Ирину и Лизу, но он произнес никому не нужные фразы, объясняющие безысходность того положения, в котором оказался Леонидов. Для родных же в такие минуты формулировка диагноза была совершенно безразличной, потому что перед самим фактом смерти отступало все остальное.

Закончив разговор, Плетнев попрощался и обещал зайти к Александру, чтобы передать ему рукопись Леонидова. Об этом одолжении просила Лиза. Собственно, она выполняла один из первых пунктов завещания, которое Леонидов, как оказалось, составил еще задолго до своей кончины.

Все, о чем рассказал Плетнев, Александр не воспринял как реально свершившийся факт. Ему представилось это наваждением, трагической историей, придуманной каким-то злым человеком. Магда и Леонидов почти одновременно ушли из жизни. Только почему так вдруг? И ради чего Леонидов отправился в эту поездку на Урал? Ответ пришел тут же: конечно, из-за Магды. Он получил письмо обо всем случившемся и не мог оставаться безучастным там, вдалеке. Он поспешил навстречу своей собственной трагедии. Скорее всего — он очень любил Магду…

На другой день Плетнев забежал к Александру, как всегда, на минутку, потому что всю жизнь торопился завершить круг своих бесконечных дел; сунул ему в руки аккуратно перевязанную шелковистой тесьмой папку и исчез, как будто его и не было. Александр отнес эту папку в свой кабинет и, не раскрыв, поместил ее на нижнюю полку стеллажа, где лежали главы, ранее присланные Леонидовым.

Судорога передернула его тело. Он глубоко вдохнул прокуренный воздух и сел возле письменного стола. Вспомнился Алексей, уехавший после девятого дня к себе в училище. И почему-то перед глазами встал тот миг, когда Алексей вот так же весь передернулся, войдя в дом и увидев мать уже неживой.

Неведомо, подумалось сейчас Александру, кому из них труднее переносить трагедию, случившуюся в их доме. Ему не дано измерить глубину страданий сына, сыну никогда не изведать до конца тяжесть горя, которое давит на плечи отца. Точно так же нельзя изведать силу переживаний других людей, когда их коснется такая же беда.

Проходил месяц за месяцем, но Александр пребывал все в том же тяжком состоянии духа. Однажды, не отдавая себе ясного отчета, чего ради, он отправился к Белым камням, на этот раз один и пешком. Сойдя с поезда, он неторопливо шел вдоль дороги. Она была так укатана и высушена солнцем, что гравийное покрытие казалось безжизненно каменным. Твердость его при каждом шаге отзывалась тупой болью в висках и затылке. От этого и сворачивал Александр при каждой возможности на поросшую бурьяном тропку, которая бежала рядом с основной дорогой, то исчезая бесследно, то появляясь вновь. Каждый раз, ступая на мягкую, словно устланную половиком, землю, он испытывал облегчение. Идти становилось свободнее, ноги ступали бодрее, как будто только что отдохнули, из головы исчезал нудный звон. Александр оглядывал вольный простор полей, всматривался в голубоватые лесные дали. Все здесь было так же торжественно и привольно, как в те, не так уж далеко ушедшие дни и вечера, когда они с Магдой вместе совершали, по ее выражению, бросок в шесть-семь километров от железнодорожной станции до залива.

Все таким же было ржаное поле. Так же зеленел мысок ельника, сохранившийся по случаю того, что рос вокруг карстовой воронки, через которую нельзя было ни проехать, ни пройти. Широкое небо открывалось глазам. Светлое и бескрайнее, оно завораживало. Так и хотелось встать и не двигаться посреди этого спокойного мира, смотреть и смотреть в бездонную небесную глубину, вдыхать прозрачный воздух, хранивший запах жнивья, трав и леса, изумрудной волной прихлынувшего к линии горизонта, и ощущать себя частицей многоцветной, дышащей живым теплом природы.

От причастности ко всей этой благодати глаза Александра наполнились слезами. Сердце и душу щемила тоска о Магде, душила обида за то, что она не видит сейчас и не увидит никогда прекрасного продолжения торжествующей жизни. Не увидит окрашенного ягодами куста малины, ельничка, за которым дорога берет круто влево, в ту сторону вечнозеленых гор, где не видимая отсюда река образует залив, открывающий прямой и недолгий путь к Белым камням.

Единственным утешением или, как хотелось думать Александру, оправданием для него во всей этой несправедливости было сознание того, что сам он тоже всего лишь временный путник на этой дороге. Ему судьба предоставила только чуть большую возможность, чем Магде, оставаться свидетелем всего того, что происходит на земле. Даже не свидетелем, но и участником всех земных дел, если он найдет для этого силы.

Однако сейчас Александр и не помышлял о делах. Ему ни о чем не хотелось думать, не хотелось двигаться, жить. На память сами пришли известные стихи, написанные поэтом как раз к четвертому августа, век назад.

— Вот бреду я, — шептал Александр, — вдоль большой дороги в тихом свете гаснущего дня, тяжело мне, замирают ноги… Друг мой милый, видишь ли меня?

Александр обратил взгляд к небу, словно ища ответа на вопрос, на который, он знал это, никто ответить не мог.

Ноги переступали сами по себе, не замедляя и не убыстряя движения. Сумерки заметно сгущались, тропка круто отвернула от дороги и начала углубляться в овраг.

— Все темней, темнее над землею — улетел последний отблеск дня… — повторял Александр и, завидев островерхую красную крышу их дачки, не сдерживая рыданий, произнес: — Вот тот мир, где жили мы с тобою, ангел мой, ты видишь ли меня?..

Подавив спазмы в горле, Александр откинул щеколду калитки и вошел в сад, который только назывался садом, а в самом деле продолжал оставаться лесом, лишь слегка потревоженным людьми. На островках вскопанной земли между густых елей проглядывали цветочные клумбы, на грядке у входа топорщился лук, зеленела ботва моркови. Он остановился возле круглой клумбы, на которой алым цветом налились лепестки бархатистых цинний. Протащив за собой рюкзак по выложенной плитняком дорожке, Александр тяжело опустился на крыльцо дома. Его уставшему взгляду вновь предстали циннии, затем — подогнанные одна к другой плитки камешника, образующие подход к дому. Эти плитки они с Магдой привозили с мыса, от которого открывался вид на водный простор. И циннии тоже всегда сажали вместе, и крупные садовые ромашки. Теперь они буйно растут, а ее нет, и она никогда не сможет прийти сюда.

Александр поднял к темнеющему небу глаза и прошептал:

— …Ангел мой, где б души ни витали, ангел мой, ты видишь ли меня?

Горячие слезы высачивались из-под воспаленных век, разъедали глаза и скатывались по лицу. Александр никак не мог совладать с собой, и только скрип калитки заставил его вздрогнуть и поспешно вытереть слезы. Он выпрямился, разгладил ладонями лицо и принял спокойный, независимый вид.

У калитки стоял Плетнев.

Через мгновение послышался его негромкий, но внятный голос:

— Здравствуйте, Александр Александрович. Почему-то мне думалось, что вы непременно появитесь здесь. Между прочим, я прихожу к вам третий день подряд. — Плетнев приблизился, сел неподалеку от Александра. — Нет, пришел я не ради того, чтобы снова выразить вам соболезнование. Это — само собой. Тут ведь дело такое — надо понять: все, что ушло, остается за чертой «было». Между тем вы находитесь по эту стороны черты, значит, надо подумать о себе.