Ошибка Перикла - Иван Аврамов

А Перикл печально улыбнулся, теребя коротко подстриженную бороду, вздохнул и вымолвил:

— Известно ли тебе, милая моя Аспасия, что по Афинам поползла очередная грязная сплетня?

— Что ты живешь со своей невесткой, женой Ксантиппа?

— Да. Пожалуй, это самый гадкий изо всех пущенных обо мне слухов. Аспасия, я живу на свете не первый десяток лет и давно уже убедился, что бороться со сплетнями — все равно что отсекать голову гидре.[137]На сей раз обиднее всего то, что…

Перикл осекся, не договорил. Аспасия встала, подошла к нему, по-матерински прижала его голову к своей груди.

— Ты всегда был выше мерзкого лая собачонок, задирающих голову на льва. Пустое все это — тень от дыма…[138]Просто люди так устроены, что им всегда охота чесать языки.

— Это верно, — согласился Перикл. — Как и то, что один дурак бросит камень в море, а десять умных его не вытащат.

Они и не заметили, как тихо, но решительно к ним приблизился Евангел.

— Простите, господин и госпожа, что осмеливаюсь нарушить ваше уединение. Великий Перикл, тебя ждет посыльный из пританея.[139]

Аспасия смотрела вслед удаляющемуся мужу, и неясная тревога сжимала ее сердце. Ей показалось, что и Афины, и Перикл, и весь народ, и она сама стоят накануне каких-то решающих событий.

Когда Перикл скрылся в покоях, Аспасия обратила взор на сына, что-то горячо доказывающего воспитателю, и удивилась сама себе, потому что как бы увидела маленького Перикла совсем другими глазами — о боги, как же он вырос! Совсем уже отрок — еще год-два, и станет таким же рослым и крупным, как отец.

Аспасия поднялась с низкой скамьи и направилась в сад — ей хотелось побыть наедине. А Перикл в это самое время уже выслушивал посыльного.

— Только что из Спарты возвратились наши послы, — сообщал тот. — Кажется, у них плохие новости.

Евангел, который стоял поодаль, без всяких слов понял, что надо собирать своего господина к выходу в присутствие.

ГЛАВА XI

По поводу апеллы — народного собрания Спарты, Перикл язвительно любил говаривать, что оно лакедемонянам надобно так, как колеснице третье колесо. Утверждение сие голословным не являлось, поскольку созывалась апелла крайне редко и практически никаким влиянием на дела полиса не пользовалась. Им на поверку правили эфоры да два царя. Последние по-настоящему употребляли власть, когда начиналась война.

Это вот неучастие жителей Лакедемона в общественной жизни побудило Перикла Олимпийца к не менее ядовитому замечанию: «Раб в Афинах имеет больше прав, чем свободный спартанец», и это отчасти было правдой — рабы в Аттике, которые, кстати, по одеянию мало чем отличались от обычных граждан, могли рассчитывать на вполне человеческое к ним отношение, ведь еще со времен Солона закон запрещал их бить, оскорблять, унижать — за все это можно было предстать перед судом, чье решение иногда обязывало перепродать раба новому, пусть строгому, но не жестокосердному хозяину. Илоты, те самые, что прежде звались мессенянами, о таком могли только мечтать. Они были доведены до состояния бессловесных скотов, которым постоянно угрожал безжалостный меч криптии.[140]И опять-таки Перикл часто саркастически замечал, что спартанцам следует опасаться не соседей, а тех, кто, живя рядом с ними, их кормит, поит и одевает.

День, на который назначили эту внеочередную апеллу, выдался прохладным, и Сфенелаид, первый из эфоров, сему порадовался — вряд ли сегодняшнее собрание получится быстрым, как обычно бывало. Это любой афинянин может драть глотку сколько ему угодно, а экклесия будет смотреть ему в рот. В Спарте по-иному. Эфоры ли, царь, другие властители, но никак не простолюдины излагают свою точку зрения, а сборище то ли одобрительными, то ли возмущенными криками, сливающимися в сплошной рев, поддерживает оратора или, наоборот, с ним не соглашается. Кто кого перекричит — вот и все голосование.

Сегодня, опять подумал Сфенелаид, глядя на серое небо, нежарко, и это замечательно, люди, по крайней мере, не будут изнывать от жары, ведь апелла наверняка продлится до самого вечера, так как в Спарту прибыли послы ее многочисленных союзников — локры, левкадяне, сикионцы, пеллены, мегаряне, беотийцы, фокийцы, анакторийцы и, конечно же, коринфяне. Нежданно-негаданно — умысел богов, не иначе! — в город прибыли и послы афинян. Что ж, это даже хорошо, пусть своими ушами услышат, что думает о надменной Аттике половина, если не больше, Эллады.

На площади, совсем вблизи которой протекал Еврот, лакедемонян столь много, что яблоку негде упасть, и тишина такая, что слышен даже шелест прибрежных тростников. Небесную пустоту стремительными зигзагами чертят стрижи. «Древнее, завещанное нам предками, место проведения апеллы, — наполняясь гордостью, думал Сфенелаид, и грубое, словно вырубленное из темного камня лицо его невольно светлело. — Место, где сегодня, как и три, и два, и век назад, безраздельно властвует Ликургова ретра:[141]«Там пусть народу предлагают решения, которые он может принять или отклонить. У народа пусть будет высшая власть и сила». Именно так — народу предлагают, а не народ устами какого-нибудь болтуна предлагает, как это делается в Афинах, кичащихся своей демократией, коя на самом деле не что иное, как лошадь, узду которой крепко, как ему заблагорассудится, натягивает Перикл. Хвала богам, Спарта — не Афины, а апелла — не экклесия, где с удобствами, в тени портиков, среди скульптур, пялясь на яркую мазню живописцев, развалясь на удобных скамьях, словно пришли не на собрание, а в театр, сидят изнеженные, крикливые, невыдержанные афиняне. Главная площадь Лакедемона обходится без украшений, а присесть здесь негде. Но здесь незримо присутствуют боги.

Сфенелаид поочередно обвел глазами Архидама, Никомеда, других эфоров, и по их еле заметным кивкам понял, что пора начинать.

— В Спарте в почете любой гость, — торжественно, весомо возвестил он. — А тот, кто является за правдой и защитой — вдвойне. Итак, скажите нам, с чем пришли сюда. Вы, мегаряне, первые.

Сфенелаид знал, как важно сразу же возбудить людей, потому и отдал предпочтение тем, кого больше других обидели Афины и кто был переполнен негодованием.

Мегарянин Критон, прекрасно ведая, что спартиаты не терпят длинных речей, призвал на помощь все красноречие жеста.

— Что испытывает человек, когда ему зажимают нос и рот? — спросил он, и крепкая его пятерня тут же продемонстрировала, как это делается. Убрав ее с лица, продолжил: — От удушья несчастный умирает. Нечто подобное происходит сейчас с моим родным городом. Афиняне взъелись на нас, что мы якобы укрываем у себя их беглых рабов, — Критон выждал, пока утихнут крики возмущения. — Мало того, они утверждают, что Мегара оттяпала у них пограничные земли. Получается — барашек обидел волка. — Апелла дружно захохотала. — В отместку, — в голосе Критона появились иронические нотки, — за наши прегрешения народное собрание Афин постановило закрыть для нас не только все свои порты, а и гавани тех, кто стоит перед Аттикой на задних лапках. Для рискнувших преступить сей запрет — смерть, и все это — вопреки нашим прежним договорам. Ответьте, о, лакедемоняне, по какому праву Перикл и его прислужники затягивают петлю на нашей шее? И разве не об этом вопросили бы вас эгинцы, которые, боясь афинян, не отважились снарядить сюда, к вам, своих послов? Эгина разделила печальную участь Эвбеи. Более того — ее жители изгнаны с родного острова, а у их очагов, на их землях хозяйничают вовсю переселенные туда Периклом афиняне. Выходит, Афины обрели власть над всей Элладой? И может ли на все это спокойно смотреть Спарта? Свято блюдящая заветы предков, непобедимая Спарта, та самая, что спасла Элладу от варвара?