Ошибка Перикла - Иван Аврамов

Уже обсохшее тело приятно горячело под солнцем. Еще немножко, и пир продолжится. Интересно, чем сверхпряным собирается попотчевать их эта беззаботная и лукавая шельма Пасикл? Ксантипп хотел было разомкнуть веки: кажется, рядышком разлегся хозяин пира, да передумал — лень, к тому же свет белого дня резко полоснет по глазам, и исчезнет то самое золотистое, искристое, нежное, что проникает сквозь тонкую кожу век. Ограничился тихо-вопрошающим:

— Пасикл, ты?

— Да, дорогой Ксантипп — куда я денусь от моего самого почетного гостя?

— Представь себе — в Афинах объявилась галка, которая хочет одеться в чужие перья.

— То есть?

— А то и есть! — передразнил приятеля Ксантипп. — Как я понял, этот человек хоть на какое-то время хочет почувствовать себя мною.

— И как ты об этом узнал?

— «Синеокая Стафилея» рассказала. У нее был посетитель, который, узнав, что я частенько покупаю ее любовь, попросил, чтобы она делала с ним то же самое, что и с Ксантиппом, сыном Перикла.

— Понятно, почему. Он жаждет хоть ненадолго вообразить себя причастным к знаменитому роду Перикла Олимпийца, — весьма неосторожно, не очень-то щадя самолюбие приятеля, сказал Пасикл.

— Вот именно, — недовольно сказал Ксантипп, в душе немножко негодуя, но больше даже радуясь, что разговор вышел на отца. — И никуда мне не спрятаться от моего великого родителя. Ни мне, ни моей жене.

— То есть? — неподдельно удивился Пасикл.

— А то и есть, дорогой Пасикл. Моему отцу не хватает ласк его Аспасии, а старый сатир еще полон похоти, он не прочь затащить на свое ложе и молоденькую сноху.

— Ты хочешь сказать… — потрясенно прошептал Пасикл.

— Да яснее уж и сказать нельзя. Ты правильно все понял.

— Не верю. Клянусь Зевсом, я не верю тебе, Ксантипп.

— У меня тысяча доказательств, — с деланной горечью произнес Ксантипп. — Но дать ход делу я не могу. Разве тебе не известно, насколько могуществен мой отец? И в какое бы невыносимое, унизительное положение я не был бы поставлен, ерепениться не стоит: Олимпиец оставит меня без средств к существованию.

— А правда, что Аспасия благоволит Алкивиаду?

— Это настолько верно, как и то, что мы с тобой недавно плескались в этом бассейне. Посуди сам, разве Аспасия способна избавиться от старых привычек? Эта женщина — скопище порока. Старый сатир силен, но она ненасытна. А Перикл иногда тоже бывает слеп. Он по-отечески опекает Алкивиада,[151]но этот шепелявый красавчик, как ты знаешь, парень не промах… Впрочем, я наболтал тебе много лишнего. Кому интересны наши семейные тайны? Поэтому прошу тебя, дорогой Пасикл, будь молчаливее рыбы, — умоляюще произнес Ксантипп, прекрасно зная, что сын Ликса совершенно не умеет хранить чужие секреты.

— Неужели, Ксантипп, ты во мне сомневаешься? — искренне возмутился Пасикл, который уже прикидывал, кому из остальных четверых гостей он на ушко расскажет об услышанном.

— Я неправ, дружище. И впрямь, ты никогда не давал мне повода для упрека из-за твоей болтливости, — мягко сказал Ксантипп. — Посуди сам: если бы я тебе не доверял, то ни за что не поделился бы своей бедой.

— Эй, благородные афиняне, а не подвело ли у вас животы от голода? — внезапно раздался веселый, задорный голос Дифанта, Симихидова сына, который отличался необычайной прожорливостью и как-то на спор в один присест съел двух отлично зажаренных барашков. — Я вот прислушиваюсь к себе — а там, внутри, ох и урчит.

— Пребывая среди чревоугодников, таковым и станешь, — проворчал Ксантипп, открывая глаза и невольно щурясь от резкого солнечного света. — А если откровенно, дружище Пасикл, я бы не отказался сейчас от «Синеокой Стафилеи».

— На этой виноградной лозе, от которой ты без ума, свет, однако, клином не сошелся. Пойдем, покажу тебе свой виноградный сад… — И совсем уж загадочно Пасикл добавил: — Одно другому не мешает…

Не успел Ксантипп поинтересоваться, что бы это означало, как хозяин дома рывком поднялся с лежака, с наслаждением выпрямился, размялся и зычно провозгласил:

— Вперед, лучшие из афинян! Продолжим наш дружеский пир!

Не оглядываясь, заторопился к увитой плющом террасе, где в зеленом зыбком полумраке еще сновали слуги, внося последние блюда и кратеры с вином. Едва завидев своего повелителя, тут же удалились. А Пасикл, достигнув террасы, тотчас развернулся лицом к гостям и призывно вздел руки. Еще мгновение, и сладострастное пение невидимых флейт вдруг наполнило пустую террасу, но загадка сия тут же прояснилась — из разных углов, устремясь встречь друг дружке, выплыли в танце шесть безукоризненно сложенных танцовщиц. Прозрачные, как воздух, одеяния делали их почти совсем нагими. Авлосы, прижатые к сочным чувственным устам, возвещали о том, что жизнь хороша лишь тогда, когда сулит милые забавы, негу и любовь… Авлетриды! Сама Афродита Пандемос отвела им золотую середину в храме продажной женской любви. Выше их — лишь гетеры, но авлетриды тоже, не в пример дешевым проституткам из диктерионов, умеют заставить мужчин потерять голову, прельщая их не только телесной красотой, но и тем артистизмом, который опьяняет любого смертного. Авлетриды были умны, возвышенны, искусны в танце, пении, игре на музыкальных инструментах и…доступны — для тех, у кого водятся большие деньги.

И без того пребывая в отличном настроении, Ксантипп, как, впрочем, и остальные гости, воодушевился еще больше — так вот о какой приятной неожиданности позаботился радушный Пасикл. И хотя все шестеро авлетрид были чудо как хороши, Ксантипп наметанным глазом тонкого ценителя женщин мгновенно выделил черноглазую и столь белокожую девушку, что у него аж защемило сердце. О, боги! Струящийся дым вуалевой ткани не в силах был затмить лилейную белизну ее гладкой, как полированный мрамор, кожи. Сама природа, казалось, дошла здесь «до ногтя».[152]

— Кто ты, прекрасная незнакомка? — шепотом спросил Ксантипп, когда авлетрида, соблазнительно покачиваясь роскошным и в то же время по-девичьи изящным станом, поравнялась с ним. — Кажется, я раньше не видел тебя в нашем городе.

— Аркадянка Археанасса. Я здесь недавно, — одними губами ответила девушка, искоса, но весьма пристально глянув на молодого эвпатрида. А тот заметил, что аркадянка не только на него произвела неотразимое впечатление — жадных глаз от ее фигуры не отрывали и мускулистый стройный красавец Ахелодор, сын притана Идоменея, одного из богатейших граждан Афин, и плотоядный Пасикл. Что воспоследует далее, Периклов сын знал хорошо. Хмельные отпрыски состоятельных отцов, забыв обо всем на свете, начнут делить этих красивых, разжигающих похоть, бабочек, покупая их богатыми подарками, и лучшие из лучших достанутся тем, для кого верх расточительности — дело привычное. Ксантипп, рассеянно приняв из рук виночерпия серебряный кубок с хиосским, с тоскою следил, как аркадянка Археанасса, и смугловатая, будто выточенная из темного дерева беотийка Миртиона, и желтоволосая, как одуванчик, левкадянка Теодетта, и мегарянка Хрисогона с узкими покатыми плечами, хорошей талией и чуть тяжеловатым, что очень возбуждает, задом, и две остальные, о которых Ксантипп еще не успел разузнать, кто они и откуда, каким ветром занесены в аттические края, уже так ускорили ритм, темп танца, что даже не верилось — они ли еще несколько минут назад так плавно, как лебеди на озерной воде, приподнимаясь лишь на кончиках пальцев ног, устремились навстречу друг другу из противоположных концов этой огромной, как рыночная площадь, террасы? Апогей пляски авлетрид заставил молодых аристократов восторженно ахнуть — прозрачные одеяния, незаметно сползшие с них (так грациозно, может быть, лишь змеи освобождаются, выползают по весне из старой своей оболочки), вдруг, как бы сами по себе, упали на гладкий, чуть прохладный мраморный пол. Археанасса! Она стояла в самом центре образованного авлетридами круга и слегка прищуренными глазами прямо и призывно смотрела на Ксантиппа. Знала ли она, кто он? Наверное… А, может, и нет — какая разница? Главное — она тоже выделила его, как он — ее. Она, ослепительная авлетрида, а не какая-нибудь дешевая шляха из грязного притона, тоже имела на это право. Она была достаточно свободна даже для того, чтобы отказать любому из этих шестерых, пусть они цвет афинской знати, в своей благосклонности. Ксантипп вздрогнул всем телом, словно укололся об острый шип сассапарели — у него совсем нет денег! Он не учел того, что Пасикл так расщедрится! В сладком, наполовину злобном отчаянии он сорвал со среднего пальца фамильный золотой перстень, подаренный ему отцом на двадцатилетие: «Ты теперь полноправный гражданин Афин!», бросил его Археанассе, которая, смеясь, поймала на лету его дар. Еле заметно кивнула в знак благодарности, вскинула вверх, разыгрывая удивление, темные брови. Не меньшее, если не большее впечатление жест Ксантиппа произвел и на пирующих.