Третья Мировая Игра - Борис Гайдук

Уволили из главных тренеров Петьку. Вызывали его в Думу для отчета и там как свора собак накинулись. Чиновники Игрового союза, государственные советники, думские заседатели — все. Поставили ему в вину необоснованную потерю мяча. В действиях усмотрели самовольство и недооценку противника. Это у Петьки-то недооценка противника! Обвинили в том, что не смог координацию отрядов у вражеской столицы организовать. Даже отчаянный карпинский удар по воротам, при котором одиннадцать человек погибли, назвали оплошным подарком мяча неприятелю. Заграничный игровой опыт ему тоже припомнили, а предложение о найме английских нападающих и вовсе за открытую диверсию посчитали. И обвинили Петьку ни больше ни меньше как в государственной измене и постановили предать его суду.

Государь дело рассмотрел и Петьку немедленно из главных тренеров отставил, но от суда, правда, помиловал. Да и как было не помиловать, когда за Петьку чуть ли не половина государства взволновалась. Снова народ на площадях забурлил, но уж в этот раз толпа охрану смяла и в Кремль ворвалась. Целый день колобродили под самыми думскими окнами, насилу их оттуда к ночи выпроводили. Из многих городов люди на выручку Петьке потекли.

И — небывалое дело: несколько отрядов своим тренерам повиноваться отказались! Не поверили игроки в суд над Петькой, да еще такой скорый. У нас такого отродясь не бывало. За границей неповиновение случалось, но и тех случаев всего наперечет. Поползли и неясные слухи о княжеском саботаже, только на экране и в газетах о том ни слова. Селяне наши тоже взволновались. Некоторые из вельяминовских горячих голов в Москву собрались, своими глазами на все поглядеть и за Петьку на площадях слово кричать. Мне тоже Петьку жалко, но уже как-то без сердца, как любимого книжного героя. Отодвинулись от меня все игровые треволнения, как будто в горницу, где пир горой идет, дверь закрыли — все слышу: голоса, смех, здравицы, но сам в другом месте нахожусь и другим делом занят.

Еще пару дней с Машей я себе украл под все эти неустройства. Ей игра никогда интересна не была. Женщины вообще к игре часто бывают не так расположены: за общим ходом событий следят, увечных и побитых игроков жалеют, какой-нибудь бравый сотник или тренер часто становится их кумиром, а так, чтобы целые команды наперечет знать, — это среди женщин большая редкость. А Маше моей и тем более игры не надо. В стороне от всего этого она выросла, вот и уцелела, как трава на обочине большой дороги. При мне нарисовала две картины: разломленное пополам яблоко с выпавшими косточками и мой портрет. Портрет еще не доделан, но я на нем не очень на себя похож: печальный какой-то, брови изломаны, кривоватая усмешка на ползуба и клокастые, почему-то черные волосы. Краски яркие, неземные. А все равно видно, что я, а не кто-нибудь другой, и что какая-то глубинная мысль меня грызет.

Все, поеду…

Через несколько дней вернулись из Москвы вельяминовские бродяжники.

Тут же наши все засобирались к ним рассказы слушать. Поехал и я за компанию, любопытно все-таки. Последние несколько дней я совсем у Маши поселился, домой только один раз переночевать пришел. Никак насытиться не могу перед разлукой. А новостей в игре и вокруг игры за это время, судя по отрывочным разговорам, произошло порядочно. И в государстве нашем случилась большая смута.

Приехали мы в Вельяминово. Столько народу слушать московских возвращенцев собралось, что ни в один дом и ни в один кабак не поместились. Так на центральной площади и встали широким кругом, поставили столы, а рассказчики чуть ли не в лицах представление начали разыгрывать.

Долго мурыжили про дальнюю дорогу, про ухабы, про все дорожные трактиры, про то, как тележная ось у горбылинских попутчиков переломилась и те в Троицке на кузнице остались, как двое гонцов с запада вихрем мимо пронеслись, — в общем, как полагается, издалека рассказ повели, даже слишком издалека. В конце концов им даже покрикивать стали, чтобы ближе к делу переходили, пока не стемнело.

Еще немного поломались рассказчики и приступили к описанию необычайных событий.

В столице народу собралось неимоверное количество. Пьянствовали, бузили, за Петьку на площадях и улицах горланили. Городская стража смутьянов побаивалась, против большой толпы даже глаз из сторожевых участков не показывала. Отборная государева гвардия вокруг Кремля выстроилась и дежурила круглые сутки, на нее безобразники посягнуть не смели. А вся остальная Москва без власти осталась. Волнение было страшное. Думцы и члены Игрового союза из Кремля боялись нос высунуть. Так прошел день, и другой, и третий. Уже и слухи поползли, что государь вместе с семьей из Кремля подземным ходом бежал, и что Дума опомнилась и Великий Земский собор созывать собралась, и что самого Петра Леонидовича то здесь, то там среди людей видели, и еще много разного болтать стали.

Тут-то и объявили на всех площадях и показали по всем экранам государев указ о новом главном тренере. Стал им не кто иной, как мой господин, князь Дмитрий Всеволодович. Добился-таки своего.

Новость эта как ушатом холодной воды разгоряченные толпы облила. Дмитрий Всеволодович тоже всегда в народных любимцах ходил. За отвагу и быстроту с юности его любили. Твердостью и зрелым, вопреки молодым годам, умом он и в последней кампании всеобщее уважение приобрел. Контратака, которой он по левому флангу все поле прострелил, уже полгода обозревателями на разные лады обсасывается и многими признана вершиной стратегического мастерства. К тому же — князь, из старинного тренерского рода. Батюшку его, Всеволода Юрьевича, многие хорошо помнят, в игре с поляками он полуторатысячным отрядом командовал. И опять же — свой, по заграницам не шастал. С младых ногтей при отце, при команде. Два года в поле защитником отыграл, тренерскую школу с отличием закончил. Кому, как не ему, командой распоряжаться?

Смешались беспокойники. Кое-кто даже и зашептал, что дыма без огня не бывает, может, и за Петром Леонидовичем грешки водятся, может, и продался он немцу, даром, что ли, полжизни за границей промотался?

Газетчики и обозреватели в тот же день, как по команде, дифирамбы князю запели.

Все достижения и заслуги ему приписали: и победу на Ржавой горе, и стремительный марш в снегах, и все остальное, что хорошего было сделано. А Петька при этом как сбоку припека получился. Выходило даже, что Дмитрий Всеволодович отговаривал главного тренера от поспешного удара, советовал собрать силы, отойти, если надо, но тот слушать не стал, сыграл по-своему, отсюда и конфузия приключилась. Полным героем Дмитрий Всеволодович нарисовался, спасителем Москвы от иноземного нашествия, ревнителем исконных игровых традиций. Все княжеские фамилии новое назначение горячо поддержали, обещали не жалеть в игре сил и здоровья. Охолонул городской народец, засомневался.

Но мятежные игровые отряды проявили твердость и нового главного тренера наотрез отвергли. И наше калужское ополчение, Петькой набранное и в бой посланное, на первом месте здесь. Вышли в чистое поле без лошадей, палаток и провианта. Не сойдем, заявили, с места, покуда сам Петр Леонидович нам всей правды не скажет и государь своей рукой злые козни против него не остановит! Даже наши, Валька Сырник и Антон, на экранах промелькнули. Карпинский ударный отряд тоже, разумеется, бунтует. Нападающие все до единого за Петьку встали, даже те, что только-только из лазаретов после его знаменитого паса выписались. Баратыновское соединение тоже почти все в отказах, шугаевского половина и еще в Польше два небольших отряда. И никакой заменой такое положение не исправишь — почти четыре с половиной тысячи здоровых игроков враз с поля не выведешь, да к тому же из Германии и Польши, с самого горячего края.

Медведь, любимый Князев сотник, Дмитрию Всеволодовичу тоже подарочек преподнес: демонстративно написал заявление о замене и тут же уехал из отряда прочь. Бунтовать вместе с другими не стал, но наотрез заявил, что играть больше не будет. Сослался на здоровье. А какое у Медведя здоровье — всей России известно. Этим самым здоровьем он десяток противников одним махом с ног сшибал. Дмитрию Всеволодовичу этот выпад в самое сердце пришелся. В одной газете написали, что князь просил Медведя одуматься и вернуться в игру, а тот, дескать, ответил, что такие игры ему не по нутру.

Вся игровая система нарушилась, как будто паралич команду разбил. Вроде бы и голова уже есть, а руки не двигаются и ноги не ходят. Перейди в этот момент немцы в стремительное наступление — сразу три тысячи наших игроков оставили бы у себя за спиной. Но они, видно, тоже такого поворота не ожидали и быстро атаку развернуть не сумели.

И тогда сам Петька на Красную площадь приехал.

Что тут было! Все, даже те, кто усомнился в отставном главном тренере, все возликовали. Толпа надвое раздалась, под копыта Цезаря народ плащи и рубахи сотнями стелил. Петька попросил слова. Возвели его на трибуну. Народу за считанные минуты сбежалось столько, что только на крепостных зубцах не висели. Камер, как по волшебству, целая тысяча на него нацелилась. Дума пришла в великое беспокойство. Царская гвардия все кремлевские ворота заперла, городской страже полную мобилизацию объявили, но тех от силы четвертая часть к своим постам по тревоге собралась. Казалось — поведи сейчас Петька людей на Кремль — никто его не остановит. Только одно слово крикни, только дерзни во главе возмущенного народа через государственный порядок переступить, как Бонафорццо французский в свое время сделал, — и все за тобой пойдут, эту самую стену по кирпичику разнесут.