Правда о России. Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера. 1917—1959 - Григорий Порфирьевич Чеботарев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Выглянув в одну из щелей, я увидел над бруствером вражеской траншеи плечи и голову немецкого солдата. Он курил длинную трубку, загорал на солнышке и, казалось, наслаждался тихим деньком. В соответствии с нашими приказами я протянул руку за одной из винтовок, прислоненных к внутренней стенке нашей траншеи. Картежники прекратили игру, но два сопровождавших меня казака вытащили револьверы, взвели курки и взяли на прицел тех из пехотинцев, кто начал было недовольно ворчать. Я тщательно прицелился через щель между стальными листами и выстрелил. Я впервые стрелял из тяжелой пехотной винтовки, а потому оказался не готов к силе ее отдачи. Когда я вернулся к щели и вновь выглянул, немца на той стороне, конечно, не было, но попал ли я в него или он просто нырнул в траншею, услышав свист пули, я не понял.
Однако не приходилось сомневаться, что немцам не понравилось такое нарушение неписаного перемирия, которое с полного их согласия действовало в этом секторе уже довольно давно. Сразу несколько пулеметов открыли огонь. Пули выбивали фонтанчики пыли из мешков с песком на нашем бруствере. Еще через несколько минут в дело вступила пара батарей полевой артиллерии. Мы пробыли на том пехотном посту около часа и ушли только тогда, когда огонь с германской стороны утих.
Сказать, что наша собственная пехота не любила нашу батарею, было бы явным преуменьшением. Немцам не удалось обнаружить хорошо замаскированную позицию наших полевых орудий, и вскоре они прекратили попытки накрыть нас прямым огнем. Вместо этого они отвечали на любую нашу стрельбу тем, что обстреливали наши пехотные траншеи. Пехоте это не нравилось, и солдаты, как могли, саботировали нашу работу.
Например, однажды темной ночью я был на наблюдательном дежурстве в одной из передовых траншей. С германской стороны слышались удары кувалды по деревянным кольям – похоже было, что немцы занимаются ремонтом или расширением заграждения из колючей проволоки возле аванпоста на железнодорожной насыпи, о котором я уже упоминал. Наш собственный аванпост располагался совсем рядом с немецким; тем не менее наши орудия были так хорошо пристреляны, что я уверенно передал номер цели по телефону на батарею и приказал двум дежурным расчетам послать туда сначала два снаряда противопехотной шрапнели, а затем два бризантных снаряда. Снаряды мягко прошуршали над головой и взорвались где-то неподалеку, и в телефонной трубке тут же раздались ругательства – я понял, что выстрелы дали недолет и угодили прямо в наш собственный аванпост; не обошлось без жертв, были убитые и раненые. Я в жутком состоянии вылетел с наблюдательного пункта и рванул по траншее на аванпост, где испытал невыразимое облегчение. Вместо трупов передо мной были веселые пехотинцы, которым, раз в кои-то веки, понравился устроенный нами фейерверк. Все восемь снарядов точно легли на тот участок германского проволочного заграждения, где велись работы; всякая деятельность была прекращена. На этом узле связи было больше дюжины телефонных аппаратов, так что установить, откуда поступило ложное сообщение, оказалось невозможным. Все, что я мог сделать, – это долго и цветисто ругаться в трубку на радость всем, кто был в тот момент на линии.
Я хорошо помню ту ночь и еще по одной причине. Наш дневной наблюдательный пост был расположен на верхушке одной из нескольких высоких сосен, чуть позади наших передовых траншей. Он находился в пределах видимости противника, винтовочного и пулеметного огня, и его безопасность зависела исключительно от эффективности маскировки платформы, которая никак иначе защищена не была. Наблюдателю приходилось подниматься на платформу до рассвета по веревочной лестнице, втаскивать ее за собой наверх и сидеть там тихо до темноты.
Перед самым рассветом мне позвонили на ночной наблюдательный пункт в передовой траншее и передали, что офицер, назначенный на дневное дежурство, задерживается и мне приказано вместо него лезть на сосну вместе с казаком-капралом, который будет ждать меня у подножия дерева. После бессонной ночи и дежурства в траншее мне очень нелегко было просидеть целый день на открытой платформе на дереве. Мои промокшие сапоги начали ссыхаться на солнце и сильно сжали уже несколько дней мучавший меня воспаленный большой палец. При помощи капрала мне удалось снять сапоги, и босиком я почувствовал себя гораздо лучше. Я коротал время, рассматривая линии противника, но там все было тихо. Мне не удавалось разглядеть ничего интересного даже в мощный перископный артиллерийский полевой бинокль, который был прочно закреплен на сосновом стволе, но мог поворачиваться на своем основании в любую сторону.
Подвернулась возможность потренироваться в искусстве стрельбы по движущейся цели на большом расстоянии – в 8000 ярдов от нас по открытой дороге медленно тащилась одинокая двуконная грузовая повозка. Расстояние было слишком велико для шрапнели наших полевых орудий и близко к пределу дальности их стрельбы бризантными снарядами. Однако мой третий снаряд лег достаточно близко, чтобы возница пустил своих лошадей легкой рысью, а четвертый взорвался в неприятной близости. Рысь сменилась бешеным карьером, и повозка в туче пыли влетела в ближайший лесок. Австро-германские батареи смолчали. Очевидно, их наблюдатели не сочли действия своих русских противников достаточно серьезными.
Их сонное благодушие, однако, вскоре было нарушено. Рассматривая панораму впереди, я часто возвращался взглядом к небольшой возвышенности сразу за передовыми траншеями австро-германских войск. На ней видны были какие-то развалины – прежде, видимо, это была усадьба землевладельца среднего достатка. Дом давно был разрушен снарядами, но небольшой прилегающий к нему сад или парк выглядел совершенно нетронутым. Я не мог не думать о том, как приятно было бы растянуться на земле под одним из этих тенистых деревьев… И вдруг я встрепенулся – ведь если я так думаю, то неприятель, вероятно, думает точно так же! Я сосредоточил свое наблюдение на этом участке. С моей высокой позиции некоторые участки зигзагообразных вражеских траншей возле парка просматривались вдоль. Во второй половине дня я заметил в траншеях оживленное движение в одном направлении – к парку. Потом туда же понесли какие-то корзинки, – ия постепенно уверился, что в парке вот-вот
