Правда о России. Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера. 1917—1959 - Григорий Порфирьевич Чеботарев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Офицерам постарше было трудно или даже невозможно приспособиться к новым условиям, хотя многие пытались. Так, попытка полковника Упорникова установить с нижними чинами более близкие отношения не удалась, хотя в казачьих частях эти отношения вообще были гораздо лучше, чем в любых других. Офицеры здесь не только наблюдали песни и пляски простых казаков, которые традиционно устраивались почти каждый вечер после поверки и молитвы, но и сами принимали в них участие.
Но, как и во всей русской армии, в казачьих частях офицерское звание с каждым днем значило все меньше и меньше, и лидерство – к добру ли, к худу, – переходило к тем, кто способен был руководить людьми одной только силой собственной личности.
Полковник Упорников вскоре решил, что ситуация безнадежна, и взял отпуск; за время отпуска он получил в тылу некий номинальный пост и не вернулся на батарею. Не вернулся из госпиталя и его заместитель, очень знающий и опытный капитан Коньков.
Фотография 25, вероятно, является последней, где можно увидеть вместе почти всех офицеров[37] батареи. Она была сделана после вечеринки возле землянки на реке Стоход, показанной на другом фото (24); вечеринку эту мы устроили где-то в мае в связи с проводами Конькова.
На фотографии 25 слева направо сидят офицеры: (первый ряд) капитан Борис Упорников, его брат полковник Николай Упорников, капитан Коньков и капитан Косов; (второй ряд) я, лейтенант Зиновий Краснов, капитан Николай Фолимонов и какой-то казак из нижних чинов; (третий ряд) трое нижних чинов. То, что последние демонстративно держат в руках сигареты, ясно указывает на падение дисциплины. До революции такая вольность с их стороны была бы немыслима, даже после вечеринки.
Казачье «самоопределение»
Чтобы сохранить в казачьих войсках остатки дисциплины и боевого духа, необходимо было вывести их из-под юрисдикции преимущественно крайне левых Советов армейского уровня. Идея «рассоветить Советы», чтобы добиться этого, возникла не где-нибудь, а среди кадровых офицеров нашей Казачьей гвардейской бригады. Одним из авторов этой идеи был капитан Косов с нашей батареи, которого я уже упоминал.
Именно Косову пришло в голову воспользоваться принципом «самоопределения» – его провозгласило Временное правительство – как предлогом для создания во фронтовых войсках чисто казачьих Советов. Идея была не дать развалиться казачьим частям и способствовать сохранению порядка в Российском государстве в целом; в этом не было совершенно никакого национального сепаратизма.
К концу лета 1917 г. слово «самоопределение» стало расхожей шуткой. По слухам, «самоопределиться» иногда пытались даже небольшие районы и городки, стремившиеся разорвать отношения с теми местами, что были наводнены толпами деморализованных резервистов с большевиками во главе, или с крупными промышленными центрами, где задавали тон левацки настроенные рабочие.
Большинство офицеров-казаков обладало достаточным моральным авторитетом, чтобы поддерживать в своих частях разумный уровень дисциплины и все же пользоваться поддержкой Совета. Однако казачьи войска, как и большая часть кавалерии, были в то время рассеяны вдоль всей линии фронта – от Балтийского моря до Черного. Самым крупным исключительно казачьим формированием была дивизия. Поэтому на уровне армейского Совета и выше казаки могли составлять и всегда составляли меньшинство по отношению к делегатам от пехоты, которые в подавляющем большинстве почти или совсем не обладали внутренней дисциплиной и в результате быстро склонялись к большевистским лозунгам и призывам к немедленному сепаратному миру. К 1917 г. в пехоте практически не осталось ни офицеров, ни нижних чинов, служивших в императорской армии до 1914 г., – настолько громадны были потери во время отступления 1915 г.
Это движение за создание особых казачьих Советов вспыхнуло, как лесной пожар, сразу вдоль всей линии фронта. В сущности, эти Советы великолепно справились со своей задачей: в декабре 1917 г. казачьи части последними покинули австрогерманский фронт и единственные вернулись на свои постоянные базы как организованные части.
Однако потребовались немалые усилия, чтобы система сработала как надо. На нашей батарее я постепенно сделался представителем офицерского корпуса на политических митингах и в спорах с нижними чинами, а капитан Косов играл роль моего ментора. В роли главного оппонента выступал подхорунжий Подтелков.
Поначалу его возражения не представляли для нас серьезной проблемы, так как у него не было никакого образования. Тем не менее он каждый раз непременно стремился вмешаться в спор, какая бы тема ни обсуждалась. Так, например, во время очередной моей беседы с казаками один из них задал мне какой-то вопрос про социализм. Прежде чем я хотя бы попытался ответить, Подтелков завопил: «Обычный социализм – это что, вот у-у-утопизм – это наипервейший из всех социализмов». Даже если Подтелков нес абсолютную чепуху, в нем всегда чувствовалась сдержанная обида, вполне подлинная, и это помогало ему произвести впечатление на толпу. Это был человек громадных размеров – не толстый, а широкоплечий, очень крепкий и много выше шести футов ростом; в его мощном голосе всегда звучало искреннее негодование. Он обладал всеми качествами успешного демагога и подстрекателя – и это, очевидно, быстро поняли большевистские пропагандисты, действовавшие на нашем участке фронта. К Подтелкову начали часто наведываться подозрительные типы, с которыми он надолго, иногда на несколько часов, уединялся. Офицеры же теперь не имели права не только пресечь подобные визиты посторонних в часть, но даже выяснить, кто это такие.
Вскоре стало ясно, что Подтелкова тщательно обрабатывают и готовят; его порывистые выступления постепенно становились все более связными, не только по форме, но и по существу. Тем не менее, когда дело доходило до голосования, мне легко удавалось взять над ним верх; так продолжалось до поздней осени.
По рекомендации капитана Косова Совет избрал меня представлять нашу батарею на всеказацкой конференции Особой армии – так называлась армия, куда входили и гвардейские части; ее штаб-квартира располагалась в Луцке. Мы собрались в этом городе где-то в конце мая или начале июня. Я мало что помню об этой конференции, за исключением того, что заседания проходили в полуразрушенной и заброшенной церкви, в которую во время сражений последних лет угодили несколько снарядов. Должно быть, церковь была католической или протестантской, так как в ней стояли постоянные скамьи (в отличие от русской православной церкви, где все стоят). Помню также странное чувство, которое охватывало меня всякий раз, когда приходилось произносить политическую речь с укрепленной на одной из массивных внутренних колонн трибуны – прежде, вероятно, кафедры проповедника.
Гораздо более интересной немного позже (в июле 1917 г.) стала конференция из
