Хемлок, или яды - Габриэль Витткоп

Пьетро Альдобрандини жестом велел ему замолчать и, обернувшись к кармелиту, отпустил его, поскольку доложили о визите кардинала Сальвиати.

Тот вошел в алых перчатках, сверкая золотыми цепочками, а шлейф его платья нес паж-мавр. Прелаты обнялись и встали напротив атлантов камина с высеченными на перемычке цветами и фруктовыми гирляндами.

— Речь вдет о простой формальности: приговор уже составлен, а решение вынесено. Его святейшество желает, чтобы Джакомо непременно казнили, но прежде пытали калеными щипцами и протащили через весь город. Остальные, несмотря на все наши ходатайства, будут обезглавлены. Впрочем, имущественный вопрос представляет некоторые трудности: возможна ли конфискация без смертной казни юридически? Как повернуть дело? Говорят, спасаясь от полного разорения, Джакомо Ченчи подписал признание фиктивного долга перед Колонной... Когда еще надеялся выпутаться из беды...

— Джакомо прислал мне длинное письмо, в котором признается, что дал клеветнические показания, дабы переложить вину на Бернардо. Он горько раскаивается в этой подлости и, изобличая себя во лжи, пытается реабилитировать брата.

Кардинал-непот достал из-за отворота рукава письмо и протянул Сальвиати.

— Это меняет дело, - сказал тот.

— Сейчас это уже ничего не изменит. Пару дней назад я говорил с его святейшеством и, вопреки намерениям, которые вы ему приписываете, вероятно, добился бы помилования Ченчи - по крайней мере, для Бернардо и женщин. Но, как на беду, приключилась злополучная история Санта-Кроче, и теперь папа желает прибегнуть к назидательному примеру, прежде чем отцеубийство войдет у римской знати в моду.

Альдобрандини намекал на князя Паоло Санта-Кроче, который убил свою мать Костанцу, а затем сбежал с сообщником и слугой.

— Санта-Кроче хотел защитить фамильную честь, верно?.. У Костанцы был любовник, и теперь чернь разделилась на два лагеря! одни осуждают поступок Паоло, другие его превозносят.

— Именно. Его святейшество полагает, что случай наделал слишком много шума и только вынесение приговора Ченчи, которых Санта-Кроче отодвинул в тень, способно восстановить в Риме спокойствие. Лично я сомневаюсь, что святого отца еще можно склонить к милосердию.

— Даже в отношении донны Беатриче?

— Она тоже прислала мне пространную записку и умоляет выслушать «подлинные факты», чтобы затем передать их его святейшеству.

Сальвиати махнул рукой и недоверчиво улыбнулся:

— Ну так что же?.. Его святейшеству наверняка известно, какого рода эти факты, судьи тоже об этом знают, а защита (согласитесь, просто отвратительная речь!) основывает свои аргументы на кровосмешении или попытке кровосмешения, к которому насильственно принуждали донну Беатриче... В чем же загвоздка?

— Официальное вынесение приговора должно состояться завтра.

«...приговор, вынесенный сегодня утром. Джакомо поведут через весь город, и палач будет пытать его калеными щипцами, затем ему раздробят голову железной палицей, а расчлененное тело выставят на всеобщее обозрение. Остальным отрубят головы, исключая Бернардо, которому смертная казнь заменена каторжными работами. Говорят, Его святейшество возмутился тем, что вышеназванному Бернардо не повесили на шею позорную табличку с упоминанием злодейств каждого осужденного - послабление, допущенное кардиналом Альдобрандини...»

Тут корреспондент урбинского двора сделал паузу и, достав носовой платок, оглушительно высморкался.

Тем временем Беатриче писала тоже. С помощью падре Бельмонте она составляла завещание - нескончаемый список дарственных практически всем римским религиозным братствам, сопровождавшихся просьбами отслужить мессы. Она распределяла суммы наугад, не в силах оценить размер собственного состояния и не Зная масштабов предстоящей конфискации.

«...50 скудо церкви Сан-Паоло-алла-Регола - на 100 месс... 50 скудо церкви деи Санти-Апостоли - на 100 месс... 100 скудо церкви Аракоэли - на 300 месс...»

Она отказывала небольшие доли всем, кто ей помогал или прислуживал: 100 скудо Бастиане, 200 скудо сестре Ипполите на подаяние... Еще 40 скудо, которые падре Андреа должен раздать Неимущим заключенным, милостыня вдовам, нищим детям, незнакомцам, чьи лица внезапно всплывали в памяти. Беатриче понемногу вспоминала всю свою жизнь, словно проходила вдоль известной с детства удивительной фрески. Вдруг она замерла перед заснеженным пейзажем Абруццы, карета в пихтовой роще внезапно превратилась в залитый солнцем осенний сад, где заботливая голубка укрывала крыльями птенца. «На память обо мне...» Ей нравилось получать письма, цветы, фрукты... Ей нравились жесты, прощальные взмахи... Беатриче задумалась, дописала завещание, снова задумалась и наконец поставила подпись. Но образ не покидал, вплетаясь в видения, фантазии, галлюцинации, преследовавшие во сне. За три дня до смерти образ помахал на прощанье рукой - так горестно! Тогда в присутствии нотариуса Беатриче под большим секретом сделала приписку, которую надлежало огласить только после ее смерти. Она разрешала Коломбе и Маргарите воспользоваться 8оо скудо, которые передавала на «несчастного ребенка». Затем одинокая, всеми брошенная Беатриче замкнулась в себе: в сущности, для нее уже не имело значения, вступит ли завещание в силу.

Пробил час стервятников: Фариначчо подготавливал весьма скабрезную жалобу; секретари и письмоводители собрали по столько-то и столько-то выписок на страницу и представили счет в размере 233 скудо за копирование актов; Молелла требовал своей доли, Джунта - своей; Москати даже намеревался получить компенсацию за ревматизм, заработанный в камере пыток; тюремщики и сбиры стояли с протянутой рукой, а трактирщик приносил огромные счета. Кроме того, оставались пока невыясненными условия конфискации, и в курии без конца вспыхивали прения, Поскольку первые мысли об отцеубийстве появились у Джакомо, по его же собственному признанию, уже после рождения обоих старших детей, кардинал Гевара доказывал, что их доля не должна повергаться конфискации, но с чисто неаполитанским пылом Москати выступил против этого аргумента. Когда слухи о препирательстве просочились наружу, римский народ встал на сторону осужденных, возмущение росло изо дня в день, и папа чувствовал, как поднимается волна неприязни. Менанти мастерски подогревали общественное мнение, союзники Ченчи ловко раздавали деньги и обещания, а папские власти опасались народных волнений. Впрочем, это им было не впервой.

Донны Ченчи заказали перед роковым днем черные робы. Всегда экономная Лукреция пожелала хлопчатобумажную, а Беатриче Потребовала простенькое шелковое платье с круглым вырезом.

— Но почему круглым, светлейшая сеньора? - удивилась Бастиана. — Ведь это Уже не модно.

— Он больше подходит к моей будущей горжетке.

— Аяяй! А я-то надеялась, что вас помилуют! Весь Трастевере со мною надеялся, но, как говорится, надеждой жить - заживо сгнить, не в обиду вам будь сказано.

Черное шелковое... Но разве Беатриче не заслужила белую ливрею невинности, белоснежную рубашку Юдифи? Впрочем, какая разница - белое или черное, если мечты столь обманчивы? Теперь Беатриче Ченчи овладел уже не страх, а неверие, пропитавшее каждую ее мысль. Не за что было ухватиться - все казалось нереальным, каким-то нездешним. Безучастно следила она за развитием невероятной трагедии, полного жестокой абсурдности кошмара, в центре которого находилась сама. Казнь - это падение, крик, резкое пробуждение от дурного сна. Беатриче не боялась загробного судьи, ведь падре Андреа Бельмонте уверял в его снисходительности, и она также знала, что на ее защиту встанут ангел-хранитель и дева Мария. В ту пору Беатриче думала только о небе - барочном небосводе с большими жемчужно-гранатовыми облаками, плывшими по лазурному простору меж золотистыми лоскутами со стайками серафимов.

Ему тоже все казалось нереальным. Он жил, как во сне, с тех пор как учитель Меризи да Караваджо отправил его в Рим за охряной глиной, не встречавшейся в Болонье, - возможно, желая также, чтобы его ученик увидел Вечный город и немного развлекся. Насвистывая и напевая, Гвидо Рени въехал в Рим на большой гнедой кобыле и поселился на постоялом дворе «Кампана д’Оро» со свирепыми клопами, но сносным вином. Эта старая черная постройка, сплошь в небольших лоджиях и крытых галереях, располагалась Как раз напротив тюрьмы Корте-Савелла в квартале делла Регола. Нередко по вечерам караульные заходили выпить в «Кампану Д Оро», и один, уроженец Болоньи, тотчас узнал родной акцент у молодого художника с напряженным лицом и барвинковыми глазами, улавливавшими самую суть вещей. Гвидо Рени угостил вином. Они разговорились, и солдаты рассказали о красоте заключенной, чья судьба волновала весь город. Увидеть ее? Это не так-то просто. Хотя бы на часок? Все равно трудно. А за звонкую монету? Рискованно. За чем же дело? Знать бы для начала, сколько... Рени назвал сумму, оставленную для развлечений и покупки элегантной одежды взамен серого бархатного тряпья, в котором он был похож на ночного мотылька. Ладно, это дело можно провернуть в полдень, когда все спокойно и в темницы проникает немного света. Меризи да Караваджо ежедневно учил его живописать наклонные лучи в пещере, подчеркивая яркое освещение, разделяющее натуру на темные и светлые участки.