Хемлок, или яды - Габриэль Витткоп

Ослепший от темноты Гвидо Рени вошел в камеру, извиняясь и задевая коробкой о стены и дверь. Услышав шорох, возню и приятный голос, велевший подойти ближе, он скромно попросил разрешения сделать пару эскизов. После того как барвинковые глаза привыкли к полумраку, он поднял их на Беатриче Ченчи и вмиг познал разочарование. Серовато-желтая, как старые восковые свечи, кожа и обритая накануне черного дня голова с отросшей крысиного цвета щетиной. Лишь затем художник увидел темно-винные глаза, нежный овал лица, маленький правильной формы подбородок, нос с горбинкой, как у молодого козленка. Заметил, с какой невыразимой грацией Беатриче накинула на голову белую ткань, с какой истомой наклонился воротник над левым плечом, и понял, что уже не забудет это лицо никогда.

Она тоже смотрела на него, оплакивая собственную жизнь, с которой завтра должна была расстаться. В глазах стояли слезы, но больше не осталось сил плакать, и она лишь прерывисто всхлипывала - точь-в-точь как старая пастушка из Петреллы, познавшая столько горя, что не могла больше плакать, - или же хмыкала почти как донна Лукреция, когда та не знала, как выразить отчаяние.

Он провел у нее всего два часа, но в тот же вечер решил уехать, только бы не слышать сколачивавших трибуны и эшафот молотков. Весь обратный путь стерся в памяти, словно растворившись В пустоте: города, холмы, поля, облака изгладились полностью. Тотчас по прибытии в Болонью Гвидо Рени начал писать, превращая эскизы в портрет - видение, которое завещает миру, потомкам, столетьям. Это нежное лицо стало для него смыслом жизни. Он придаст те же черты Авроре, с охапкой цветов парящей над горами, архангелу Михаилу, попирающему демона с лицом Климента VIII в церкви Капуцинов, и той девушке в тюрбане и шали, что стоит в профиль, с опущенными глазами, в сцене мученичества святого Андрея. Беатриче навеки.

— После поездки в Рим ты изменился, Гвидо, - сказал Караваджо - И стал лучше писать.

Вот уже три дня над Римом собиралась безжалостная, влажная, липкая гроза, вода в реке превратилась в расплавленный свинец, а небо избороздили странные отсветы, обманчивые зори.

К восьми часам Бастиана, сменив беспрерывный смех на горькие слезы, принесла Беатриче Ченчи суп, немного тунца с яйцом и салата, хлеба из крупчатки, охлажденной фруктовой смеси и кувшин кларета. Заключенная поела и выпила, не выказывая беспокойства. Чуть позже она услышала гул голосов и шаги, доносившиеся из глубины коридоров, а затем, при свете фонарей и факелов, на пороге появились судейские. Сперва Беатриче никого не узнала - фигуры напоминали те, что заполоняют улицы Рима во время карнавала. Игра света и тени на лицах беспрестанно искажала черты, и мерещились свиные рыла, то псиные или бычьи морды. Беатриче зачитали приговор, который уже прослушали братья и Лукреция: грозные слова струились долгим, монотонным, усыпляющим бормотанием, затем судейские ушли, отхаркиваясь и гремя засовами.

Около одиннадцати послышалось пение псалмов, даже ближние голоса казались дальними и словно принесенными ветром. По заброшенным коридорам, отбрасывая на каменные стены заостренные тени, длинными вереницами прибывали монахи делле Стиммате, Сан-Джованни-Деколлато и делла Буона-Морте - босиком, скрытые под капюшонами, с факелами и свечами в руках. Некоторые держали перед собой картины с изображением страстей Христовых или мученичества Иоанна Предтечи, другие несли распятия и фонари с образами. Выглядывавшие из-под плащей и кожаных курток пальцы рук с гладкими ногтями были исколоты ши-Лами, обструганы рубанками и зубилами, а ничем не стесняемые пальцы ног походили на обнажившиеся после грозовых дождей Узловатые корни. Глаза чудились темными дырами, чернее черных Теней капюшонов - точь-в-точь как глазницы Безносой на фресках с Пляской смерти. Все монахи пользовались чрезвычайными Полномочиями - кропить склепы казненных святой водой, хранить Как реликвию нож, которым перерезáли веревки повешенных, и корзину, куда падали головы обезглавленных. Иноки воплощали Стигматы, Благую смерть, Милосердие, Усекновение, они были черными перевозчиками через Стикс, которых все избегали и крестились, проходя мимо. Заслышав их приближение, Беатриче едва не лишилась чувств, но, как только они вошли, взяла себя в руки. Пламя свечей очерчивало капюшоны.

Плачущая Беатриче повторила наизусть продиктованное ими признание, заранее отрекаясь от всех богохульств, которые могла произнести на эшафоте, и моля Господа о прощении. Затем капеллан кающихся грешников исповедовал ее и причастил, остальные затянули «Miserere», а затем «De profundis», и пение окружило Беатриче сплошной стеной. Ни единой отдушины, куда можно ускользнуть, ни одного спасительного вздоха. Ничего, кроме пения - ограда литаний, непроницаемый кокон стихов.

Среди ночи ее проводили в комнату, куда уже привели Лукрецию. Хотя женщины друг друга недолюбливали, они обнялись и расплакались. Бледная и заспанная Бастиана принесла доставленные портным черные робы.

— Что ж, дорогая Лукреция, - сказала Беатриче, - близится час разлуки, так давай хотя бы поможем друг другу облачиться в траур.

Они надели платья, каждая покрыла свои стриженые волосы черной вуалью, и обе закутались в темные плащи. Усевшись на скамье, они до утра перебирали четки: Беатриче читала молитвы, теребя косточки оливы, Лукреция ей вторила. Их шепот заглушали псалмы кающихся грешников и шаги охранников, а на плиты равномерно падали незримые, тяжелые капли воды.

***

«Он сел, откинулся на широкую спинку стула и, вскрыв себе вены, сомкнул веки. Когда около полудня в номер вошел хозяин гостиницы, чтобы выгнать их, кровь уже дотекла до порога. Мариона спала мнимым сном, и ее улыбка позволяла предположить, какую форму приобрели бы ее губы в старости».

Эти строки написаны X. давным-давно - в новелле «Анинов закрывает книгу». Раньше писалось много, но теперь заметки разбросаны повсюду: они уже не пригодятся. X. больше не может читать и молчаливо, рассеянно прозябает в кресле. Извращенная энергия погибающего организма сообщает тяжелому креслу странное вращательное движение, вертит его на одной ножке, и та просверливает в паласе отверстие. Из-за этого движения периодически отваливается даже унитаз, приводя в крайнее изумление сантехника.

Мысли X. печальны, печально лицо, аура печали обволакивает серой пеленой. «Я бы не смогла так жить», - думает Хемлок. То ли думает, то ли говорит вслух.

***

Еще глухой ночью римский народ наводнил место казни и принялся ждать. Покрывший землю жесткий людской ковер сотрясало странное тигриное рычанье. Поскольку многие прибывали по воде, лодки сталкивались корпусами, весла с грохотом скрещивались, и на Тибре горело столько фонарей, что это походило бы на какой-то праздник, если бы не дикая страсть на лицах и грозная духота в воздухе. Утром 11 сентября в сернисто-желтом небе забрезжил рассвет, а подгоняемые сирокко медно-красные облака понеслись так низко, будто норовили обрушиться на землю. Одиноко зазвонили колокола, с неба начали падать птицы, а звери галопом помчались по городу, так что многие решили, что наступил Судный день, и даже видели, как из могил выходили мертвецы. Перед мостом Святого Ангела толпа была столь плотной, что, когда кто-нибудь валился в обморок, его тело передавали над головами на вытянутых руках, пока не находили в соседней улочке свободный пятачок, где его можно было положить. Построенные для знати трибуны вскоре тоже заполнились зрителями. Благодаря своим связям, дон Марианно выхлопотал лучшее место и обновил в тот день великолепный камзол из зеленого бархата с плащом в тон и короткими штанами по испанской моде.

В девять часов из Тор-ди-Нона выехал траурный кортеж, который развернулся под небом цвета гнилых зубов длинной темной лентой с колыхавшимися кукольными знаменами. По обе стороны колесницы шагали сбиры и солдаты. Бернардо, прикованный напротив голого по пояс брата, сидел у небольшой, хорошо защищенной от непогоды печки, в огне которой палач раскалял докрасна щипцы. Чтобы мучитель не сидел без дела, наготове стояла парочка утюгов, и маэстро Пеппе ежеминутно вырывал у Джакомо кусок плеча или груди, при этом распространялся едкий смрад горелого мяса. От каждого вопля брата Бернардо съеживался, обмякал и белел, как полотно. Колокол часовни монастыря деи Агониццантй на пьяцце Паскино неустанно оглашал округу резким, пронзительным звоном. Перед колесницей, окруженной кающимися грешниками, которые пели из-под капюшонов псалмы, кто-то нес похожее на веер большое распятие и лобызал ступни Христа. Свечи погасили из-за сирокко, и бесконечный лабиринт запруженных улиц был залит фантастическим светом, исходившим неведомо откуда. Онемевшая толпа наблюдала за тем, как кортеж продвигался к тюрьме Корте-Савелла. Когда он остановился перед воротами и женщины спустились на землю, их встретили оглушительным гвалтом.