Весна сорок пятого - Илья Туричин

Павел под руководством Альжбетки ставил на телеге ширму. Дед Ондрей вытащил дракона, уложил его на земле и стал тренироваться, то натягивая веревочки, то опуская. Головы шевелились, раскрывали пасти, вываливали красные языки. Вот чем приходится заниматься на старости лет! А не получится - засмеют. Позора не оберешься. Стал артистом - крути головы, чтоб ими фрицы подавились!

Когда поставили наконец ширму и пристроили позади скамеечку, на которую нужно было забраться артистам, чтобы водить кукол сверху, Альжбетка достала со дна кибитки длинную доску. Она была небесно-голубого цвета, с одной стороны нарисована плачущая маска - губы опущены вниз, а с другой - смеющаяся - кончики губ загибаются кверху. А между ними красными буквами тянулась надпись: "Boli sme a budeme!"

[1].

– Приколачивай наверху.

– Это обязательно? - спросил Павел.

– Дедушка всегда приколачивал.

Ну, раз дедушка… Павел залез на скамейку и прибил сверху доску. Она сразу придала форму всему сооружению. Подвесили пестрораскрашенную занавеску, подергали за веревку, занавеска легко двигалась по проволоке.

Солнце поднялось над замком, высветило кукольную сцену, будто гигантский прожектор.

Дед Ондрей убрал ненавистного дракона, потому что начала собираться публика. Послышались шутки. А дед Ондрей шуток над собой не любил.

К десяти пришли товарищ Алексей и комиссар Ковачек. Сели в первом ряду на землю. Зрителей собралось порядочно. Переговаривались вполголоса, с нетерпением ожидая начала. Гул за занавесом напомнил Павлу гул в зале цирка. И там каждый раз публика ждала с нетерпением начала представления. Но там артисты выходили на манеж, зрители следили за каждым их движением, а здесь артистов не видят, только кукол. Отчего ж он волнуется не меньше, чем перед выходом на манеж? А дед Ондрей красный как вареный рак, и руки у него трясутся. Одна Альжбетка держится. Или делает вид, что держится? Молодец девушка!

– Начинаем? - спросила Альжбетка.

– Сейчас, - Павел выпрыгнул из кибитки, обошел ее.

– Товарищ командир, можно начинать?

– Минутку, - комиссар поднялся, подошел к кибитке, снял фуражку.

– Товарищи, минуточку внимания! Недавно мы с вами проводили старого кукольника. Он ушел от нас, вернее, фашисты забили его до смерти. - Стало так тихо, что отчетливо послышался свист птицы. - Фашисты рассчитывали, что вместе с ним они убьют и его театр, его искусство. Но искусство не знает смерти. У кукольника осталась внучка, к ней присоединились два наших партизана, вы их знаете - Павел и дед Ондрей! И театр воскрес! Прочтите надпись над ширмой: "Мы были и будем!" Ее сделал старый кукольник, когда показывал представления в оккупированных фашистами селах за кусок хлеба насущного. Нет, пожалуй, это я не точно сказал. Не только за кусок хлеба За веру в победу! В нашу победу! Вдумайтесь в эти слова, запомните их. Мы были и будем! Всегда и во всем! Смерть фашизму! Свободу народам!

Альжбетка вытерла набежавшие слезы, не время плакать. Дедушка не любил, когда она отвлекалась. Павел забрался на скамейку, приготовил куклу Бачу.

Дед Ондрей должен был выйти к зрителям, сказать вступительное слово о представлении. Такова традиция. По этому поводу на нем была надета белая рубаха, штаны заправлены в смазанные сапоги, а на голове красовалась шляпа с короткими полями. Два дня дед учил текст, а вышел, к людям - все перезабыл, запыхтел, утер рукавом рубахи пот со лба. Стоял и молчал. Но надо ж говорить хоть что-нибудь!

– Значит, так… - произнес он хрипло, в горле пересохло, язык прилипал к небу. - Значит, так, товарищи… Перезабыл я все, что надо говорить. - Зрители засмеялись добродушно. - Смеетесь? Это хорошо! - Дед Ондрей вдруг выкрикнул громко: - Уважаемая публика! - Горло прочистилось. - Мы покажем вам представление, про пастуха Бачу и сварливую Бачеву, про хитрого Гашпарко, про прекрасную принцесску и про ужасного дракона, который ее хотел съесть. Гляди и смекай, кто есть принцесска, а кто дракон, чтоб его черти в ад забрали! - Дед Ондрей распалился. Он все сказал, что надо, а остановиться не мог: - Видали мы таких драконов и головы им рубали прочь-напрочь! И в Банской Быстрице, и в наших Низких Татрах, и в Высоких Татрах, и в Бескидах, и на Карпатах, и в Словацких Рудных горах! Не один дракон там полег и еще поляжет!

Кто-то из зрителей крикнул:

– Верно, дед Ондрей! Всех подавим!

– Вот и я говорю! - Дед Ондрей победно снял шляпу, утер лоб рукавом и поклонился. Ему захлопали дружно.

– Чего ж вы, дедушка Ондрей, не то говорили? - прошептала Альжбетка, когда тот вернулся в кибитку.

– Позабыл, понимаешь, слова, такое дело…

– Открывайте занавес!…

Дед Ондрей потянул за веревку, раздвинулась пестрая занавеска, и началось представление.

Дважды войска генерал-лейтенанта Зайцева получали благодарность в приказах Верховного Главнокомандующего. Подходили свежие силы, части быстро переформировывались и снова бросались в бой. Командир дивизии, в которую входил полк Церцвадзе, в последнем бою получил тяжелое ранение, и подполковника назначили вместо него. Подполковник сильно переживал разлуку с полком, ходил хмурый, придирался к каждой мелочи, отчитывал ни в чем не повинных людей. Но на него не обижались, ему сочувствовали, его понимали - все, от начальника штаба полка до ездового в обозе.

Кто-то попробовал утешить Церцвадзе:

– Командир дивизии - генеральская должность!

Церцвадзе даже побелел, но сдержался. Спросил ласково:

– Ты хочешь быть генералом?

– Хочу.

– Валяй. Предоставлю все возможности. А я хочу дойти со своим полком до Берлина. Понимаешь? Со своим полком!… А потом - домой. Детишек учить. Понимаешь? Я - учитель. Пифагоровы штаны на все стороны равны! Слышал такое?

Подполковник Боровский, невольный свидетель этого разговора, сказал:

– Ваш полк остается в вашем подчинении, товарищ Церцвадзе. От дивизии до полка рукой подать.

Церцвадзе поостыл, смуглое лицо порозовело. А когда дивизия, усиленная танками и отдельным саперным батальоном, передислоцировалась поближе к передовой, перенес КП дивизии в расположение бывшего своего полка. Зайцев разрешил.

Так что Петру до штаба дивизии добираться было просто. Даже попутку ловить не надо.

Зачем вызывают в штаб, Петр не спрашивал и гадать не стал. После того ожесточенного боя, когда погиб Яковлев и от отделения только трое остались в строю, он посуровел и как-то сразу повзрослел. Новый командир отделения Силыч, которому присвоили звание сержанта, был требователен и строг, как Яковлев. Молодые бойцы ворчали. Им не нравилось, что Силыч гоняет в поле, заставляет работать лопатками, учит маскироваться. Они считали, что силы надо беречь для подвига. Они жаждали подвига, с завистью поглядывали на награды Петра. За тот тяжкий бой его наградили орденом Славы. Петр понимал их желание отличиться и немного жалел, как несмышленых ребятишек. Он знал цену солдатским наградам и давно уже понял, что война не игра, не подвиг одного, война - тяжкий, кровавый труд! Ненавистная работа, которую надо исполнять на совесть, если хочешь, чтобы Родина твоя была свободной и великой.

Петр научился исполнять эту работу, он стал солдатом в самом высоком смысле этого слова. Он научился не задавать лишних вопросов, не произносить лишних слов. Он не завидовал чужим наградам и не кичился своими. Он научился думать только о том, как лучше ему, солдату, на своем месте ударить врага. Погибнуть на войне просто, победить - труднее. Он начал понимать неторопливую мудрость Яковлева, вспоминал его обкатанные окопным временем, родившиеся в огне афоризмы. И повторял их молодым бойцам. Те выслушивали и усмехались. Уж очень простыми казались они, эти фразы. Но Петр знал: пройдет немного времени и ребята познают их истинную цену и в свою очередь будут повторять молодым. Это - закон войны: накапливать и беречь опыт.

Петр шагал по тылам своего полка, мимо сгоревших немецких танков, разбитых орудий, покореженных автомашин. По обеим сторонам дороги зеленела молодая травка, кое-где набухшие почки на кустах лопнули, проклюнулись листики, будто на кусты набросили легкую зеленую кисею. Весна! А пахнет соляркой, гарью, обожженным металлом. Дважды его останавливали патрули, проверяли документы. Третий патруль остановил на входе в деревушку, от которой остались целыми два дома. На развалинах других кое-где копошились жители с лопатами, ломами. Копали огороды, складывали в штабеля годные еще обгорелые доски, целые черепицы. Идя селом, не похожим на русские деревни, Петр впервые ощутил, что он уже не на своей земле, это - далекая Чехословакия! Вот куда ты дошел, Петр Лужин, куда принес освобождение!

Неподалеку женщина тащила чугунный верх от плиты; верно тяжелый, потому что она волокла его по земле, оставляя глубокий черный след.