Приятель - Брайан Макгрори

И все же мы продолжаем жениться и выходить замуж: и молодые, и зрелые, и пожилые, и те, кто прежде ни разу не женился, и те, кто отважился на вторую, а то и на третью попытку. Такие уж мы есть. И так уж мы поступаем. Нам всегда кажется, что именно наш брак завершится не в суде по гражданским делам, а на смертном одре – причем желательно, чтобы туда нас привело не оружие и оказались мы там еще очень и очень нескоро, обессмертив себя в детях, внуках и правнуках. Они же в свою очередь всю жизнь будут стремиться к тому, чтобы у них сложились в семьях такие же отношения, какие были у нас – или какими они им казались.

И на этом общем фоне надежд и мечтаний – я, со всеми своими страхами и неудачами. Кажется, все в моей жизни непрестанно находилось в движении, будто бы кто-то разделил мое «я» на кусочки, подбросил их в воздух в ветреный день и смотрит, что куда упадет. «Глоуб», мой работодатель на протяжении почти двух десятков лет, газета, которую я искренне полюбил, переживала самые мрачные дни в своей долгой и насыщенной событиями истории, хотя, к счастью, было похоже, что она выкарабкается. «Нью-Йорк таймс», корпорация, которой мы принадлежим, грозилась закрыть нас еще в апреле. Прошел месяц-другой, и «Таймс» пригрозила тем, что продаст нас. Пока же суд да дело, она безбожно резала нам бюджет. Если не считать этих мелочей, мне кажется, «Таймс» по-настоящему нас любила. По счастью, дело так и не дошло ни до закрытия, ни до продажи. Экономика стала понемногу оживать, начался некоторый приток рекламы, а мы сократили штат и подняли цену номера. И неожиданно оказалось, что мы снова приносим доход – далеко не такой, как раньше, но достаточный, чтобы почти каждый день рапортовать о нем бодро. «Таймс» же, надо отдать ей должное, приберегла для нас достаточно средств, чтобы мы были в силах достичь такого результата.

Я принял решение уйти с поста заместителя главного редактора, ответственного за местные новости, и вернуться на должность обозревателя отдела городской жизни – ее я занял почти десять лет назад. Руководить людьми на административном посту было очень почетно и весьма приятно – люди были хорошие, талантливые, трудолюбивые. И все же мне остро не хватало привычных поисков темы для статьи, которую никто другой не напишет. У меня рождались идеи, которые иной раз могли бы оказать некоторое влияние на жизнь моего родного города. И очень хотелось снова видеть свою подпись под колонкой. А еще мне остро не хватало чего-то похожего на настоящую жизнь. Редакторская работа вынуждала меня проводить в своем кабинете и утро, и день, и вечер, а это противоречит моей натуре и привычкам. Если же я не сидел в кабинете – значит, ехал на встречу с кем-то, а вызывали меня постоянно. Когда я переходил на административную должность, то договорился, что честно отработаю там два года, а прошло уже почти три. Главный редактор Марти Барон, человек удивительно прямой и честный, был настолько любезен, что согласился выполнить свое старое обещание и вернул меня на прежнее место, когда я его об этом попросил.

Это – что касается работы. На личном фронте дела обстояли заметно хуже. Я так долго жил один, что даже разговаривать с самим собой не было нужды – мне и без того было уютно. Были мы с Гарри, потом мы с Бейкером, все время в движении – отличная, великолепная пара. Но старел пес, старел и я. К тому времени, когда мне стукнуло пятьдесят, такой образ жизни уже не казался мне столь привлекательным, как в тридцать или в сорок с небольшим. Был такой себе веселый дяденька, носился по всему миру, выискивая темы для статей, останавливался в самых знаменитых отелях, обедал только в лучших ресторанах («непременно отыщи там Феликса и скажи, что это я тебя послал») – и вдруг стало казаться, что этот дяденька задержался на приеме и пропустил пару явно лишних стаканчиков виски. Не сомневаюсь, за моей спиной не раз обсуждался вопрос о том, смогу ли я когда-нибудь стать хоть немного другим. Черт возьми, ответа на этот вопрос не знал и я сам.

Однако, если говорить начистоту, то все это – только фон, но отнюдь не причина, по которой я решил жениться. Жениться же я решил потому, что Пэм, говоря ясно и просто – самая замечательная женщина в моей жизни. Когда она впервые проявила интерес ко мне, подарив галстук, я твердо стоял на том, что не желаю в это впутываться. У нее дочери. Живет она в отдаленном пригороде. Ездит на большущем внедорожнике. У нее мышление ученого. Она вполне зрелая, ответственная женщина, и от каждого ее шага ежедневно кто-то зависит. Я же – писатель с собакой, привыкший жить в городе. Ничего у нас не получится. Однако одно событие влекло за собой другое, за тем следовало третье, и вот так вышло, что я, черт побери, уже не могу выбросить эту женщину из головы. Дальше, как вы уже знаете, я стал ездить к ней почти каждый вечер, никогда толком не зная, что меня ждет: радостные девочки, которым не терпится показать мне свои новые рисунки лошадок по кличке Снежинка или Дымка, или же сердитые девочки, которые, завидев меня, и не шелохнутся, уставившись в телевизор. А может, еще хуже – просидят в углу до самого моего ухода. И как прикажете с этим быть? Ответа на сей вопрос у меня не было, вот я и мирился со всем, но при этом свято хранил мысль о своей квартире в Бостоне. Нам не всегда приходилось легко: и мне, и Пэм, но когда это было легко – слить воедино жизни двух взрослых людей с устоявшимися привычками? Было и такое, что мы разошлись довольно надолго, уверившись, что нам не суждено быть вместе. Но в итоге постепенно снова нашли путь друг к другу, и когда это произошло, ни один из нас уже не хотел отпускать обретенного.

Теперь надо рассказать о сочельнике 2009 года. Кольцо я купил за несколько недель до праздника. Учтите при этом, что охота за бриллиантовым кольцом для помолвки, вероятно, самое нелегкое дело, взяться за которое решится не всякий мужчина. Ведь приходится тратить чертову уйму денег на крошечную штуковину, которая несовершенна уже в момент покупки – si1, если говорить о чистоте, и Н, если говорить о цвете[41]. В торговле бриллиантами нет ничего абсолютно безупречного, того, что можно было бы считать однозначно самым лучшим – во всяком случае, для рядового покупателя. Мало того, на этом кольце нельзя ездить, переключать каналы, жить в нем или хотя бы на нем сидеть. Но как бы то ни было, Американский институт бриллиантов сумел успешно разрекламировать их в качестве символа истинной и вечной любви, а также залога счастливой жизни – или хотя бы вполне сносной.

Так вот, в тот день, в сочельник, я сидел за письменным столом в своем домашнем кабинете, выдержанном в темно-зеленых тонах. Порывшись в ящике стола, я вытащил оттуда маленький картонный листочек с надписью: «Спасибо вам за то, что заставили меня улыбнуться». Излишней сентиментальностью я не страдаю, но что-то в свое время побудило меня сохранить эту записку, хотя тогда я и считал, что в лучшем случае она станет всего лишь напоминанием о мелком давнем происшествии. Я положил в карман пиджака эту записочку и вишневого цвета футляр с кольцом и за день раз триста или четыреста проверил, не потерял ли их случайно. Едва на улице стемнело, Пэм приехала ко мне, немного взбудораженная последними неизбежными приготовлениями к Рождеству, необходимыми, учитывая наличие двух детей. В тот вечер девочки гостили у своего отца, а к Пэм должны были вернуться на следующий день. Мы же с нею планировали провести весь сегодняшний вечер в ресторане в центре города, за неспешной беседой. По пути я и собирался просить ее выйти за меня замуж и стать миссис Памелой… э-э… Бендок.

На дворе в тот вечер царил холод. Очаровательные улицы Бэк-Бэй были иллюминированы фонарями в старинном стиле. Стояла удивительная тишина, навевавшая мысли о том, что я не удержу кольцо в закоченевших пальцах и в решающий момент уроню его на сливную решетку, или нас ограбят. Эти мысли я прогнал как совершенно неразумные и не подходящие для человека, отправляющегося в хорошо продуманное путешествие. Мы шли вдоль Коммонуэлс-авеню, обсаженной высокими могучими деревьями, на которых сияли белые праздничные фонарики. Пэм взяла меня под руку, и мне уже не было холодно, и зловещие мысли перестали обуревать меня.

Свернули направо и вышли на Ньюбери-стрит, как и было задумано. Мы оказались на том самом месте, на том углу, где много лет назад она, по ее словам, увидела, как я гладил Гарри. Я дождался зеленого света, хотя миль на пять вокруг, кажется, не было ни единой машины. Пэм терпеливо ждала вместе со мной, и один Господь Бог ведает, о чем она думала в эту минуту. И я сказал – вероятно, немного неуклюже:

– Э, не на этом ли месте тебе пришла в голову мысль подарить мне тот галстук?

Она улыбнулась и без промедления ответила:

– Я сидела во-он там, за столиком летнего кафе. А вы вдвоем стояли именно здесь, где мы стоим сейчас.

На мгновение мои мысли унеслись к Гарри, показав, какой естественной бывает настоящая любовь. А потом мыслями я возвратился к Пэм, к которой привел меня Гарри и для разговора с которой я сейчас отчаянно подыскивал слова. Ежедневно в течение нескольких последних недель я проигрывал в уме предстоящий разговор, но сейчас все это как бы вылетело из моей головы, именно сейчас, когда эти слова были мне так нужны: остроумные замечания, мягкие намеки и, разумеется, убедительный, заранее подготовленный монолог. Словно кто-то нарочно вытряхнул из моих мозгов весь продуманный текст. Я молча нащупал в кармане кусочек картона и подал ей, не разворачивая. Пэм посмотрела на бумажку, больше всего напоминавшую упаковку от жевательной резинки, и взглянула на меня так, словно я выжил из ума.