Нет жизни никакой - Антон Твердов

— Шороха… Нет, ты скажи мне, — взволнованно проговорил Никита. — Ты на самом деле думаешь, что наш Степа вылетел из Цепочки?

— Ну, ты помнишь, что Мария тебе говорила? — ухмыльнулся Г-гы-ы. — Когда ты у нее спросил — можно ли тебя в мир живых переправить? Она ответила, что нельзя, но — в принципе — можно. Потому что она волнуется, энергетический уровень зашкаливает… и вообще. Вполне вероятно, что попугай наш сейчас уже в мире живых. Причем в своем родном городе. Даже, наверное, в своей родной квартире, родина, как известно, притягивает. Выхлест планетарной энергии был чудовищной силы — меня чуть не размазало по этому вот щебню… Никита застонал.

— Не может такого быть! — выкрикнул он. — Я уже сколько шляюсь по этим гребаным Загробным Мирам — мечтаю попасть домой, строю планы, устраиваю государственные перевороты, ворую ценнейшие приборы, а ничего у меня не получается. А какой-то свежий покойничек, который к тому же еще и попугай… Р-раз — и в дамках! Не бывает такого.

— Бывает, — заверил полуцутик. — Есть ведь еще один закон Загробных Миров, о котором ты, наверное, еще не слышал. Закон подлости называется. По этому закону…

— Помолчи хоть минуту! — попросил Никита. — И без тебя тошно. Нет, ну почему его в мир живых, а не меня, а?

— Бывает, бывает, — говорил Г-гы-ы. — Я вот как-то с Друзьями полуцутиками жабал «бухло» в Двухсот Шестом Загробном, а там как раз указ вышел — мол, пить запрещено. То есть — пить можно, а жабать вусмерть нельзя. А я как Раз только в кабак зашел, кружку опрокинул. Друзей встретил — они все гашеные уже сидели, то есть практически лежали. Я присел рядом с ними — и сразу патруль в кабак вломился. Друзей-то не заметили под столом, а меня взяли. Хотя я почти трезвый был. И осудили на срок исправительных Работ — на какой точно, не помню, — осудили как раз на основании закона подлости. Представляешь? А ты говоришь…

— Заткнись! — проревел Никита, и полуцутик хотя и хронически хмыкнул, но на несколько секунд и правда заткнулся.

— А ведь это он, Степа, разъяснил нам, почему у нас с генератором ничего не получалось, — после паузы грустно сказал Никита. — И он нам подал идею, как сделать так чтоб получалось: придерживаться законов Загробных Миров— найти Шороха и заменить его на… меня, скажем Подумать только — только прибыл и уже все обо всем понял. Жалко — сколько дельных идей он мог выдать…

— Оно, конечно, так, — задумчиво проговорил Г-гы-ы. —Но я вот рассудил сейчас… Степу могло и не выкидывать из Цепочки… Его могло кинуть и в этот мир — только не в то место, куда нас. Подальше…

И полуцутик махнул ручкой куда-то в напластования тумана.

Недолго думая, Никита набрал в грудь побольше холодного воздуха и заорал:

— Степа-а-а-а! Степа-а-а-а-ан! Ты где?! Откликнись.., Оглушительный злобный рык был ему ответом.

— Кто-то откликнулся, — почему-то шепотом проговорил полуцутик. — Но явно не Степа… Дурак ты, Никита, между прочим…

Дядюшка Степана Михайловича Турусова Георгий Петрович начинал в КГБ как раз в отделе пропаганды. И до сих пор его излюбленным коньком оставалось стандартное коммунистическое словоблудие, которое он называл партийной риторикой и к которому относился с исключительным трепетом, как верующий к тексту сокровенной молитвы. Конечно, Георгий Петрович понимал, что окружающим не всегда доступен смысл его высказываний, почти полностью погрязший в вязнущих в зубах метафорах, но прервать самого себя он обычно не мог. В пору боевой молодости Георгия Петровича способ выражать свои мысли посредством коммунистических языковых штампов ни у кого не вызывал, конечно, неприятия, а вот когда путь к социализму неожиданно привел к перестройке и Георгий Петрович остался не у дел, собеседников его частенько стали раздражать высказывания на тему о гидре империализма или тлетворном влиянии Запада. Мало того — Георгия Петровича нередко бивали за его оголтелую пропаганду в забегаловках, кафе и барах, куда Георгий Петрович любил захаживать в силу своей непреодолимой тяги к спиртному.

Итак, сегодня, добравшись на своем стареньком «запорожце» до подъезда дома, где совсем недавно обитал Степан Михайлович, а теперь поселился Георгий Петрович с женой Ниной, дядюшка своего племянника оставил машину во дворе, а сам завернул в подвальную забегаловку, находящуюся буквально в двух шагах.

В забегаловке Георгий Петрович выпил пива и неожиданно расчувствовался, вспомнив о своем пропавшем невесть куда племяннике.

«Вот Степка, — подумал Георгий Петрович. — Дурак дураком. Говорил я ему — работа в буржуазном издании до добра не доведет. Поди поймали его какие-нибудь сегодняшние бандиты, которые работают в Думе или в мэрии, сунули в багажник машины и отвезли куда-нибудь… Жалко парня. А квартирка его все-таки мне досталась. Правда, пока еще я не хлопотал об оформлении, ну и что? Успею. Жены у Степки не было, а ближайший и единственный родственник— это я».

Тут, как видно, мысли Георгия Петровича приняли несколько иное направление. Оставив грусть о Степане Михайловиче, Георгий Петрович подумал о том, как хорошо ему будет жить с женой Ниной в центре города, а не на Даче, где зимой все-таки холодно, хотя обогреватели шпарят на всю мощь. К тому же и дачу можно пропить, как Когда-то собственную квартиру. Зачем эта дача? Старый стал Уже на нее ездить. Да и жене не особенно нравится в грязи Копаться.

Георгий Петрович усмехнулся. Жена его Нина отчего-то считала себя дворянкой, хотя — как было доподлинно известно самому Георгию Петровичу — генезис имела в чухонской деревеньке Хунино, где еще ее прапрадед пас коров и овец. Просто в силу какого-то каприза природы волосы Нины смолоду были очень светлыми, гораздо светлее, чем брови, а кожа — смуглой, будто у метиса. Эффект получался какой-то немного искусственный. Сама Нина о своей экзотической внешности фантазировала, что вроде бы прапрабабушка ее, столбовая дворянка, жившая в конце девятнадцатого столетия, отличалась для того чопорного века излишней резвостью, а ее муж — прапрадед Нины — любил свою жену так, что ни в чем ей отказать не мог — в частности, выписал ей из Франции камергера-эфиопа, образованного, кстати говоря, человека, помимо своих основных обязанностей публиковавшего статьи о поэтике Пушкина, которого считал своим прямым предком, в петербургской газете «Луч света».

Георгий Петрович взял еще пива, потом подумал и заказал сто граммов водки, из скупости отказавшись от предложенного продавцом бутерброда с килькой. Он выпил водку, выпил и пива — вследствие чего ему стало так хорошо, что, взобравшись на шаткий столик, Георгий Петрович взмахнул руками и крикнул:

— Товарищи!

К нему обернулись. Продавец — здоровенный детина, — исполнявший в заведении также и обязанности вышибалы, прикинул, стоит ли ему из-за какого-то выпившего дедка, взгромоздившегося на столик, вытаскивать собственное дебелое тело из-за прилавка, и решил, что не стоит.

— Товарищи! — удивленный и обрадованный тем, что его еще не бьют, вновь крикнул Георгий Петрович. — Позвольте сказать речь!

И тут же начал говорить, хотя никто ему ничего не позволял.

— Вы все помните, в какое время мы жили! — загорланил Георгий Петрович. — Грозовое время! Устои рушились, весь мир смотрел с опаской на молодую страну, взятую в клеши бандой империалистов… Когда гидра капитализма поднимала одну из своих голов, мы тоже не дремали…

Долго говорил Георгий Петрович, и никто его не прервал. Только на втором часу речи какие-то темнолицые ханыги, допивавшие вчетвером пятую бутылку портвейна, поднялись из-за столика, заговорщицки глядя друг на друга. И были произнесены слова, которые Георгий Петрович так и не услышал:

— Пойдем этому Ленину броневичок покоцаем.

Домой Георгий Петрович попал, когда уже вечерело. Возбужден он был так, что даже не стал отгонять машину на стоянку. Да и отгонять-то там было, собственно, нечего. «Запорожец» Георгия Петровича теперь представлял собой такую жуткую колымагу, что никто на нее и не покусился бы. А если бы и покусился, то украсть оттуда все равно ничего нельзя было — автомагнитола была раздолблена вандалами в пыль, а старенькие чехлы измазаны какой-то гадостью. Три шины из четырех были проколоты, диски на колесах помяты… чего там говорить…

Но вдохновленный собственной речью Георгий Петрович на это не обращал уже никакого внимания.

«Все равно я хитрее вас всех, — думал он, шагая по направлению к лифту. — Кто еще, кроме меня, старого партийца, мог вот так запросто получить новую квартирку в центре города, а?» — и мысленно хихикал.

Лифт довлек Георгия Петровича до нужного этажа.

Хихикнув еще раз — уже не мысленно, а вслух, — Георгий Петрович вышел из лифта и прошел к двери своей квартиры. Позвонил.

«А то, понимаешь, строят из себя… — отвлеченно подумал он. — Не нужны нам, старым партийцам, пайщики, акции, офисы, брифинги… и дополнительный капитал не нужен».