Стая - Ольга Григорьева

Держась рукой за ограду, Гюда поднялась, попыталась расшатать один из кольев городьбы. Если бы удалось вытащить его, перевернуть острием вверх и рухнуть на него всем телом, ощущая, как прорывается опозоренное чрево и собственная кровь смывает бесчестье… Но сил не хватало – кол стоял прочно.

Гюда привалилась к городьбе, закрыла глаза. В памяти всплыла скала, мимо которой драккары Орма входили в бухту Борре, – поросшие мхом высокие и узкие каменные ступени, круто обрывающиеся в воду, груда валунов на вершине, торчащее из камней кривое и хилое деревце с редкими листьями…

Хромая, раскачиваясь на негнущихся ногах, Гю-да поковыляла вдоль городьбы, вышла в проем меж кольями, побрела по узкой укатанной дороге к темнеющей над морем скале. У одной из последних изб ее окликнули. Услышав чужой голос, княжна вздрогнула, остановилась. Лунный свет резал темноту вокруг нее, вычерчивал синевой глинистую змею взбирающейся на вершину скалы дороги, чернил далекую полосу леса, превращал пасущихся на окутанном тьмой лугу лошадей в неведомых сказочных чудищ.

Дома, в Альдоге, Гюда не боялась ночи. Она верила, что, выйдя ночью на двор, можно поговорить с оберегающим двор белуном[109] или попросить спрятавшуюся в подпольной яме букарицу[110] приманить к ней красивого жениха, который станет угоден отцу и порадует ее сердце. Иногда, тайком от дворовых девок, что спали подле ее ложа, княжна ночью ускользала на двор. Там, босая, в одной срачице и с распущенными волосами, она становилась такой легкой и свободной, что, казалось, ей будет достаточно лишь шага иль заговорного слова, чтоб переступить тонкую грань, отделяющую живых от кромешных[111]. И тогда она сможет увидеть их всех – амбарников и овинников, гнеток и голбечников, пастеней и дворовиков… [112]

– Эй, ты!

Гюда медленно повернулась на повторный оклик, разглядела у дверей низкой длинной избы слабый свет угасающего костра, темную тень стражника подле него. Тень выпрямилась, выросла, стала огромной. Зашевелила длинными ручищами, переступила тяжелыми короткими ногами.

– Ты! – Уродливая тень двинулась к княжне, и Гюда ясно представила, как черные ручищи обхватывают ее, как сдирают рваную одежду, мнут и тискают, как недавно это делал Орм. Все тело княжны затряслось, словно в лихорадке, из глаз потекли слезы. Забыв о боли в ногах, Гюда подхватила обеими руками подол юбки и кинулась бежать по дороге, туда, к скале, под которой ждала ледяная вода и вечная тишина царства Донника[113], где под печальные песни русалок играют в прятки меж водорослей шустрые ичетики[114] и тоскуют, уже не помня о чем, утопшие рыбаки…

Дорога оказалась ровной, босые ноги Гюды легко перемахивали через мелкие выбоины, несли княжну вперед. Преследовали ее или нет – Гюда не знала. Она не могла разобрать – кровь ли гулко бухает в ушах или тяжело топает за спиной черный человек.

Дорога взобралась на скалу, уперлась в нагромождение валунов. Гюда запрыгнула на первый из камней, зацепилась руками, вскарабкалась на следующий – повыше. Из-за каменной гряды стала видна бухта, где на ровной глади качались драккары Орма, и горизонт, где в далекой ровной полосе моря отражалась лунная дорожка.

Княжна залезла еще на один камень, перепрыгнула через провал между двумя острыми валунами, шагнула на узкое, прятавшееся за каменной грядой плато. Все плато заросло вереском – жесткий кустарник царапал ноги Гюды, путался в подоле, хватался за ткань тонкими лапками, будто надеялся удержать княжну, уберечь ее от погибельной задумки. Безжалостно вырываясь из его объятий, Гюда перебежала на другой конец плато, взобралась на еще один завал из больших каменных обломков, достигла самого крайнего – плоско нависающего над пустотой, глянула вниз.

Там ровным черным небытием разлеглась водная гладь, несколько острых каменных выступов высовывались из воды, словно неведомое, затаившееся в глубине вод чудище тянуло к княжне заостренные щупальца.

– Помоги, заступник людской, Велес-Батюшка, не обессудь, Матушка-Доля, прими без обиды, гордая Морена, – Гюда отыскала взглядом выступающее из воды каменное острие, шагнула на самый край валуна, вспомнила самое важное: – Прости, отец…

Взмахнула руками, то ли надеясь взлететь, то ли прогоняя нежданно вспыхнувший страх, оттолкнулась от камня обеими ногами. Из-под ступней исчезла твердая холодная опора, сердце екнуло и понеслось вниз, вместе с оборвавшимся криком…

Она почти сразу поняла, что промахнулась. Достаточно было услышать всхлип воды под ее телом и ощутить опаливший кожу ледяной холод. Еще оставалась смутная надежда – одежда тянула ее вниз, в пустоту, в глубину, – но разум уже подсказывал: «Не выйдет». Опускаясь вниз, безвольно, как набитый камнями мешок, Гюда выдохнула весь сохранившийся в груди воздух. Белые пузыри побежали прочь от ее уходящего ко дну тела, в груди разлилась боль. Она разгоралась, обжигала легкие, давила изнутри.

Гюда не хотела жить, но хотела дышать. Только дышать и более ничего. У нее не осталось боли, страха или унижения – ничего, кроме этого единственного желания.

«Нет! Не надо!» – беззвучно кричала княжна, но ее тело уже погналось за убегающими вверх пузырями воздуха, зашевелилось, помогая себе руками и ногами, потянулось к поверхности, прочь от объятий Донного.

Выскочив на поверхность, Гюда нелепо зашлепала по воде руками, широко раскрыв рот, вдохнула…

Она лежала на спине, раскинув в стороны руки, ощущая, как вода ласкает ее щеки, как уходят из груди предсмертные сипы, вглядываясь в желтизну месяца и черную громаду нависшей над ней скалы.

Волны подтолкнули княжну, плечо ощутило прикосновение чего-то твердого. Это оказался островерхий, невысоко поднимающийся из воды камень. Гюда взобралась на каменную верхушку, села, обхватив руками согнутые в коленях ноги. Ей больше не было страшно или стыдно. Она не смогла умереть – боги не захотели перенести ее через кромку и опустить в светлую небыть, которая зовется ирием. Но боги ничего не делают просто так. Значит, она еще не выполнила уготованный Долей[115] урок, и ей не оставалось ничего кроме жизни. Но теперь Гюде вовсе не обязательно было напоминать себе, что она – дочь князя, и совсем глупыми казались переживания из-за утерянной девичьей чести, которая потому и зовется девичьей, что рано или поздно ее теряют – полюбовно или насильно, с радостью или в слезах, но все же расстаются с ней, как расстаются с наивными мечтами и яркими красками, присущими лишь счастливому детству…

С моря подул ветер, прилипшая к телу мокрая рубаха холодила кожу. Княжна потерла ладонями бедра, потом плечи, взглянула наверх. Со скалы на нее смотрели – какие-то незнакомые лица. Гюда не слышала речей. Плеск волн был куда приятнее резкой урманской речи.