Стая - Ольга Григорьева

С моря подул ветер, прилипшая к телу мокрая рубаха холодила кожу. Княжна потерла ладонями бедра, потом плечи, взглянула наверх. Со скалы на нее смотрели – какие-то незнакомые лица. Гюда не слышала речей. Плеск волн был куда приятнее резкой урманской речи.

Недалеко послышался плеск весел, из-за камня выскользнула небольшая рыбацкая лодка. В ней сидел тот самый бонд, что встречал их на пристани и называл себя Хугином, и несколько людей Орма. Не обращая внимания на Гюду, они обсуждали, кто спрыгнет в воду, доплывет до беглой рабыни и втащит ее в лодку. Прыгать никому не хотелось, спор понемногу стал перерастать в ссору и взаимные обвинения. Увлекшиеся спорщики сложили весла, лодка остановилась. Воины винили друг друга в трусости, лени, поминали былые обиды и заслуги, ссылались на отсутствующих друзей и знакомцев.

Спор затягивался, ветер крепчал, Гюда устала, и ей было холодно. Она встала, стараясь не упасть на скользких скатах, шагнула к воде. В лодке ее движение заметили, примолкли.

Когда-то княжна частенько бегала с братьями на берег Волхова, где у осиновой рощи береговая круча высоко поднималась над водой. Княжна не хуже братьев сигала с кручи в ласковые воды родной реки. И плавала не хуже…

Нырнув, Гюда в несколько гребков преодолела отделявшее ее от лодки расстояние, схватилась непослушными от холода пальцами за деревянный борт, подтянулась, налегла животом на узкую бортовую доску. Сразу несколько рук подхватили ее, втащили в челн. Кто-то набросил на ее спину теплый полушубок из овчины, помог пробраться в нос лодки, сесть. Гюда закутала плечи в полушубок, зарылась носом в мягкую овчину. На корме Хугин заплескал веслом, нос челнока взрезал темную воду.

Бонд греб, Гюда молчала, мужчины вокруг нее тоже молчали. Лодка вырулила в бухту, очутилась на лунной дорожке, двинулась по ней к плоской полосе берега. Когда стали различимы очертания ждущих на берегу людей и расползающийся за их спинами ранний туман, Гюда потерла рукой замерзший нос и, глядя на Хугина, сипло произнесла по-урмански:

– Как в вашей земле называют бога, который отгоняет Белую Девку от тех, кто зовет ее?

Хугин плеснул веслом, подгоняя лодку. Какое-то время над челноком висела тишина, и Гюда решила, что богатый бонд попросту считает ниже своего достоинства отвечать на вопросы рабыни. Или не знает, что Белой Девкой, или просто – Белой, словены называют смерть…

Стараясь согреться, княжна еще больше сжалась под полушубком, но тепло не приходило. Холод занозой засел где-то в самой глубине ее тела, охватывая все мышцы и жилы, добираясь до кожи, покрывая ее мелкими пупырышками…

– Я не знаю, есть ли в твоей Гарде такие боги, – голос у Хугина оказался сильным и густым. Далеко разносясь над водой, он дотянулся до Гюды, заставил княжну вздрогнуть. – Но у нас такую богиню называют Хлин[116].

Оставшееся до рассвета время Гюда провела в какой-то темной и узкой избе, где в темноте едва теплился огонь единственного очага, затхлый запах пота и гниющего мяса забивал ноздри, а по углам сопели, кряхтели и ворочались во сне невидимые люди.

Гюда пробралась поближе к огню, вытянула над горячими угольями озябшие руки, опустила подбородок на согнутые колени, закрыла глаза. Она не заметила, как и когда провалилась в сон. Ей ничего не снилось – казалось, она лишь сомкнула веки, как уже брызнул в глаза дневной свет и ворвались в уши незнакомые громкие голоса…

Она по-прежнему сидела у очага, но теперь вокруг торопливо сновали оборванные и грязные люди. Запах пота и гнили усилился, люди переступали через княжну, бесцеремонно толкали ее, проходя мимо. Копались в своем тряпье, выуживая оттуда глиняные плошки, пробивались к дверям. Они скучивались у входа, в их глазах светилось ожидание.

Дверь распахнулась, невысокий рябой парень в киртах из шерсти и теплой рубахе громыхнул в пол донышком высокой бадьи, рявкнул:

– Жрать, трэлли![117]

Вытащил из-за пояса и устрашающе поиграл пред столпившимися вокруг него людьми длинным хлыстом на толстой костяной рукояти. Стоявшие первыми подались назад, послушно сгорбили плечи. От толпы отделился худой темноволосый мужчина в длинной рубахе без портов, осторожно приблизился к бадье, черпнул из нее миской и поспешно юркнул за спины ожидающих. Следом к бадье подкралась плоскогрудая баба в изношенной поневе, затем – прихрамывающий мужичок. Толпа потихоньку подступала к бадье, смыкалась тесным кружком. О деревянный борт бадьи стукнули сразу несколько мисок. Кнут взмыл, просвистел в воздухе, опустился на спины рабов.

– Не толкаться, трэлли – выкрикнул принесший бадью парень. Глянул поверх склоненных голов и согнутых плеч, зацепился за сидящую в одиночестве Гюду. По толстым губам парня пробежала нехорошая ухмылка. Распихав жующих рабов, он подошел к княжне, схватил за ворот рваной рубахи, заставил встать. Его плоская рябая рожа оказалась напротив ее лица.

– Ты что, не желаешь есть? – Из его рта отвратительно воняло. Даже хуже, чем от преющих рабских тряпок.

– Не хочу, – сказала Гюда.

– Не хочешь?! – Парень размахнулся, ударил ее кулаком по губам, поволок к бадье. Схватил княжну за волосы на затылке, принялся тыкать лицом в бадью. Из бадьи от тягучего варева исходил сладковатый неприятный запах.

– Жри, свинья! – Парень лупил непокорную рабыню рукоятью хлыста меж лопаток, брызгал слюной на ее шею. – Хороший раб должен есть, тогда он будет хорошо работать! Плохой раб быстро умрет. Хугину не нужны плохие рабы!

Уличив момент, Гюда вывернулась, случайно зацепила бадью ногой, опрокинула ее. Вязкое варево потекло по полу, в расплывающемся пятне стали видны очистки какого-то овоща – не то репы, не то редьки… Еще не получившие своей еды рабы взвыли. Парень огрел Гюду хлыстом по пояснице, оттолкнул. Княжна поскользнулась в растекшемся вареве, упала.

– Не будете жрать до следующего дня! – рыкнул рябой, подхватил с пола бадью и исчез за дверью.

Поднимаясь, Гюда услышала шарканье множества ног. Звук ширился, накатывал на нее. Медленно, зло, неотвратимо.

Княжна встала.

Плотно сомкнув плечи, голодные рабы надвигались на нее. В тряпичных обмотках серели одинаково морщинистые лица, из приоткрытых потрескавшихся губ вырывалось сиплое дыхание, Гюда не могла различить возраст наступающих, не могла понять – есть ли средь них словены.

– Простите меня, – прошептала княжна, попятилась, уперлась спиной в стену. Ее никто не услышал. Рабам не было нужно ее раскаяние – они хотели есть. Смрадное кольцо стало смыкаться. Послышалось угрожающее рычание.

«Как звери», – мелькнуло в голове у княжны.