Земленыр или каскад приключений - Геннадий Михасенко

Судя по тому, как косо падали солнечные лучи из окна, Вася определил, что сейчас позднее утро, часов десять. Значит, дома он отсутствовал часа четыре, а в сказке прошло около двух суток. Занятно! Патрон Вася спустил в карман, а пистолет… куда бы его запрятать понадёжнее? В сумрачном углу горбился большой деревянный сундук, крест-накрест обитый полосами жести. Над ним висело Васино одноствольное ружье шестнадцатого калибра. А стоял сундук на двух крупных берёзовых поленьях, так что между ним и полом образовалась широкая полость, куда, в пыльную темноту, и пихнул мальчик свою драгоценность, на время, конечно, пока не найдёт более достойного места. «А может быть, это утро уже второго или третьего дня?» — тревожно вдруг подумалось мальчику, то он тотчас отмёл эту мысль как невозможную, иначе в доме был бы вселенский переполох, а между тем жизнь вокруг вроде бы текла спокойно. Из кухни доносился мирный гомон братьев и сестёр, которых было шестеро, а всего, значит, у матери было семеро детей, как козлят у сказочной козы. Был даже свой волк, дедушка, державший в ежовых рукавицах всю семью. Васе хотелось хоть мельком взглянуть на них, но ничего особенного с родными за это время не могло случиться, а вот с Любой — могло!

При движениях в кармане брюк что-то похрустывало и топорщилось. Вася вспомнил последний жест Земленыра и вынул сложенный вчетверо лист бумаги. Развернул и, поражённый, сел на кровать — это был пропуск Сильвуплета в Королевство Берёзовых Рощ. Ну, дедок! Ну, голова! Лучшего сувенира и придумать было нельзя! Вася снял со старомодной этажерки, сделанной дедом сразу после войны, прошлогодний дневник, который теперь вряд ли кому понадобится, и заложил документ за матовую полиэтиленовую обложку. Потом, полный радости, подошёл к подоконнику, уставленному горшками с гераньками, и занёс было ногу, чтобы перелезть его, но вдруг почувствовал, что в кармане осталось еще что-то колючее, и вынул веточку лиственницы, подобранную в Шарнирном Бору. Обследовал ею. Поскольку в кармане все это время было сыро и даже мокро от купанья в Нож-Реке, веточка не высохла и зелено топорщила свои хвоинки. Первым движением мальчика было выбросить ею за окно, но потом пришла здравая мысль, что ведь она — ОТТУДА — значит, имеет ценность. Вася пальцем провертел дырку в земле одного цветка, воткнул туда веточку и плотно обжал — авось примется. Лишь после этого утренним путём через окно, створки которого так и остались незакрытыми, он вылез в огород, в картошку, дальше протиснулся между жердин в Любин огород и через калитку — в их двор, посреди которого лежала здоровенная колодина с выдолбленной на всю длину поилкой для скота, до краёв наполненной водой. В это время на крыльцо из сеней с плачем выбежала Люба и, запнувшись о порог, упала, обвиснув, на перила.

— Вася! — только и успела выкрикнуть девочка, как следом выскочила мать, тётка Ненила, с какой-то сыромятиной в руке и давай охаживать ею дочь, приговаривая:

— Женихаться, да? Гулять, да? Я тебе покажу гулянье, лахудра ты этакая! Рано еще! Платье уханькала! Только что справили платье и — нету, бесстыжая! Гляньте-ка на неё, люди добрые!

Из добрых людей был один Вася, которому показалась дикой эта картина: чтобы Любу, героиню их сказочных приключений, эту Жанну Д'Арк из Чары, без которой их путешествие провалилось бы, и вот чтобы эту мужественную девочку так примитивно лупили ремнём.

— Люба! — выкрикнул он, перемахнул колодину, распугав кур, взбежал на крыльцо и схватил тётку Ненилу за руку. — Не надо, тёть Ненила. Не надо! Она со мной была!

— Ну, и что из этого? Что теперь, молиться на неё, раз она с тобой была? — на момент усмирившись, спросила она.

— Нас было много. Мы жгли костры, играли, прыгали. У меня вон тоже рубаха пропала, считай. Моя мама так и сказала, когда увидела, — приврал Вася, чувствуя, однако, что, засеки мать его странную утреннюю отлучку, и ему бы не сдобровать, хотя как старшему сыну, верному помощнику и даже в некотором роде добытчику, ему прощались мелкие грешки и разрешалась лёгкая самовольность. — Мама понимает. Поймите и вы. Вчера же праздник был!

— Какой еще праздник в разгаре лета?

— День Военно-Морского Флота!-

— А при чем тут вы?

— А при том, что это общенародный праздник, а мы — тоже народ!

— Народ? Вот и получайте, народ! — Но как ни пыталась сильная тётка Ненила освободить руку с уздечкой из цепких Васиных пальцев, ей это не удавалось. Тогда она давай просто мотать рукой, зло и как попало дёргая мальчика из стороны в сторону, дважды зацепила ему ухо и несколько раз достала Любину спину, правда, уже не так хлёстко, потом вдруг бросила сыромятину на крыльцо, плюнула и скрылась в сенях, сильно хлопнув дверью и продолжая облегчать душу: — Женихайтесь, сколько влезет!

Вася приподнял Любу, и она, встав на ноги, приобняла его и припала головой к его плечу, и вышло как-то так, что Вася невольно прижал ею к себе и поцеловал в щеку, приговаривая:

— Успокойся! Все в порядке! Мы живы-здоровы! Мы дома! — Он поглаживал и потряхивал ею плечо.

Девочке были приятны его слова и эти лёгкие объятия, и вообще она чувствовала, что с ней происходит что-то странное — мать ею лупцует, и весьма больно, она боль ощущает, но с каким-то безразличием, а вспоминает поцелуй Фью-Фиока-младшего. И в сущности, ничего странного тут не было. Люба была нормальной здоровой девочкой, и ей уже втайне грезились дружба и любовь мальчика, и Фью-Фиок оказался первым мальчишкой, который так легко и просто преодолел колючий барьер стыдливости, и это, естественно, понравилось и запомнилось девочке. И теперь ею удивляла противоположность отношений к себе: в сказке ею целовали, а в настоящей жизни бьют. И эта противоположность была очень досадной и обидной. Лучше бы ею лупили в сказке, а тут целовали, а еще бы лучше — чтобы нигде не обижали, но везде любили. И то, что Вася подоспел на выручку, обнял ею и поцеловал, показалось девочке продолжением сказки. Ей стало так хорошо, что она утихла и подняла заплаканное лицо. Вася вытер ей слезинки у носа и сказал:

— Надо умыться.

Она кивнула, взяла его за руку и свела с крыльца во двор с таким видом, с каким принцесса показывает принцу свой дворец. У колоды она опустилась на корточки, смахнула в сторону плававшие на поверхности соломинки, листья и перья, смочила лицо водой, но тут же фыркнула и поморщилась — вода дурно пахла, поскольку колода служила не только поилкой, но и купальней для птичьей мелкоты, вечно куда-то спешащие овцы ступали сюда ногами, а поросёнок Петька, известный нахал и невежа, любил даже принимать тут в жару прохладительные ванны.

— Пойдём в другое место, — сказала Люба, опять взяла Васю за руку и, словно в бальном танце, провела его под своё окно, к дождевой кадушке, где еще недавно нежился, пропитываясь бессмертием, доблестный Пи-эр.

Вода была такой прозрачной и спокойной, что казалась подёрнутой ледком, как это бывает при первых осенних заморозках. Люба ладонью разбила эту хрустальную гладь, жадно, словно утоляя жажду, умылась и плеснула Васе в лицо. И Вася умылся. Вода пахла дождём, сырым деревом, пылью и еще чем-то, и, хотя ребята не принюхивались к Пи-эру, им казалось, что пахнет именно Пи-эром. И утёрлись они странным, неожиданным для себя образом. Мальчик выхватил из брюк рубаху и предложил Любе в качестве полотенца сухой и чистый перед, а девочка качнула бёдрами, колыхнув своё платье, Вася опустился на колено и промокнул подолом своё лицо. Совершив эту прекрасную процедуру, похожую на какой-то ритуал, сути которого они сами не понимали, но ощущали в нем какую-то чрезвычайную, как будто вынесенную из сказки приятность, они улыбнулись. Все сближало их в этой старой, но словно обновлённой жизни.

— Знаешь, Вася, о чем я сейчас подумала? — спросила вдруг Люба, прижимая горячие ладони к холодным бокам кадушки. — Я подумала, что если бы Пи-эр не погиб, а вернулся вместе с нами, то он должен был бы снова лечь на эту кадушку.

— Почему «должен»? — не понял мальчик.

— А что ему еще оставалось бы делать? У нас каждый должен заниматься своим делом. Его дело — лежать на кадушке. Вот скука-то была бы и обида! Это после всего-всего!..

— Да, пожалуй! — согласился Вася.

— И еще я подумала, хотя нет, молчу, еще не подумала! — Она вдруг смутилась и зря смутилась, потому что мысль ей пришла неожиданная и глубокая, а именно такая: потому Пи-эр не воскрес и не вернулся, что ему не нашлось бы в этом мире достойной благородной работы, а раз такой работы нет, то незачем и оживать и даже жить! Любина идея простёрлась еще дальше, что вообще все живое живёт на свете лишь потому, что каждому есть дело, каждый к чему-то призван и что убери это призвание — жизнь сразу теряет смысл и приходит смерть, ведь смерть — это, в сущности, ненужность в жизни.

Люба слукавила, сказав, что не додумала мысль. Нет, она ею прекрасно додумала, но ей стало неловко перед Васей, что она самостоятельно, без него, вроде бы продолжает работу кружка мыслителей, когда надобность в этом отпала, ибо там, в сказочной стране, от мыслей зависела жизнь, а тут жизнь текла своим чередом, и мысли приобретали абстрактную подкладку. С другой стороны, девочка и не чувствовала себя виноватой в том, что мысли рождались помимо ею воли и были такими оторванными от сиюминутных потребностей, хотя именно в таких мыслях Пи-эр находил высшую ценность. Но это — Пи-эр! А отныне верховным судьёй всех ею дел и помыслов становился Вася, со своими понятиями обо всем, и к ним надо было если не подлаживаться впрямую, то, по крайней мере, стараться предчувствовать Васину реакцию и стараться, чтобы эта реакция была положительной, как выразился бы Пи-эр, иначе их необыкновенная дружба может захиреть, чего нельзя было допустить.