Букашко - Владимир Моисеев

— Приведу аналогию, — я еще не забыл, что с товарищем А. следует вести беседу как с буддистским монахом, то есть выражать свои мысли и желания с помощью притч и иносказаний, почему-то так до него доходит лучше. — Так вот, товарищ А., представьте себе медицинского работника, который должен вылечить ответственного работника ЦК, но не имеет ни малейшего представления не только о заболевании, поразившего больного, но даже и о симптомах оного. Как прикажите ему справиться с порученным заданием?

— Качественно и в срок!

Я на секунду растерялся. Нельзя не отметить, что комментарии товарища А. порою бывают на удивление удачными. В свое время я любил блеснуть цитатами из товарища А. перед не привычными к подобному сленгу профессорами из Университета.

— Это, конечно, — опять поймав нить рассуждений, продолжил я. — Но какое лекарство следует прописать пациенту? На какие симптомы ориентироваться?

— К чему ты клонишь, Григорий?

— Как я могу разработать средство для достижения бессмертия ответственных работников, не общаясь с ними?

— Понял. Разумно. С этим не будет проблем. Кстати, ты оказываешь мне своим предложением огромную услугу. Знаешь ли ты, Григорий, как много желающих записывается у меня в очередь, чтобы поговорить с тобой?

— Нет.

— И не сосчитать!

Я еще долго сидел, держа в руке телефонную трубку и вслушиваясь в короткие гудки, и пытался понять, правильно ли я поступил, опять связываясь с этими людьми? Конечно, я подвергаю себя опасности. Кто знает, что придет им в голову? Но, с другой стороны, беседы с кремлевскими завсегдатаями значительно облегчат мои усилия по созданию видимости бурной работы. Мне достаточно будет всего лишь записывать наиболее изощренные изречения заинтересованных лиц, чтобы прослыть блестящим и незаменимым специалистом. Ничто так не привлекает к исследователю, как скрупулезный учет им чаяний и пожеланий высокопоставленных клиентов.

И еще. Может быть самое главное. Я настолько привык к своеобразной атмосфере кремлевских коридоров, где моя склонность к иронии получала полнейшее удовлетворение, что, оказавшись без этой подпитки, я стал чахнуть. Как марафетчик без марафета. Что там ни говори, а привычка к ежечасному зубоскальству в чем-то сродни наркотику.

*

И вот в четверг меня посетил первый посланец товарища А., им оказался давний мой хороший знакомец — Александр Иванович Букашко собственной персоной. Мы расцеловались. Сам не пойму, почему так обрадовался появлению этого человека. За недолгие месяцы общения я самым удивительным образом привык к его коренастой фигуре, не слишком выразительному лицу, простодушной улыбке. Вся моя душа изнывала от жалости к нему. Наверное, в этом и было дело. Простодушие Александра Ивановича обладало удивительным свойством непротивления и природной готовности беспрекословно исполнять любой, самый изощренный в своей бессмыслице приказ начальства. Он был идеальным «стрелочником», на которого можно было совершенно безнаказанно сваливать ответственность за любые деяния. И не важно при этом, действительно ли он имел отношение к ним или нет.

— Ну, как дела? Про муравьев, поди, уже и не пишете! — спросил Букашко. — Другие у вас теперь заботы.

— Не пишу. Но не потому, что работы много, а совсем по другой причине. Знаете, как это бывает: дела, заботы… К тому же должен признаться, что ничего дельного о судьбах диких муравьев мне в голову не приходит…

И тут я не выдержал и рассмеялся. Букашко внимательно вслушивался в мое объяснение и понимающе кивал головой. Боже мой, я и сам не могу до конца внятно объяснить, почему я бросил работу над монографией о диких муравьях. Как же можно объяснить все это дело Букашко?

— Не получается у меня, — закончил я, чтобы не вдаваться в подробности.

— А у меня наоборот теперь получается все, что я только задумал.

— Это просто здорово!

И Букашко стал подробно рассказывать мне о своих новых обстоятельствах. Я был потрясен, когда узнал причину, заставившую его прийти ко мне за советом. Оказалось, что Александр Иванович решил стать писателем. В первый момент я не поверил своим ушам, но Букашко настойчиво и даже, как мне показалось, с обоснованной обидой подтвердил свои притязания. Мне осталось только развести руками.

— Вы же поможете мне, Григорий Леонтьевич? Ну, там, запятые расставить, если они конечно нужны. Или посоветуете какие-нибудь специальные слова, которые обязаны использовать настоящие писатели?

— Не знаю, что и сказать.

— Соглашайтесь, да и все!

— Понимаете, Александр Иванович, чтобы написать рассказ или повесть мало одного желания. Нужен талант и ясное понимание того, что сочинительство есть тяжелый и зачастую неблагодарный труд. Очень тяжелый.

Букашко ясно и незлобиво посмотрел на меня и кивнул в знак согласия. Он и не думал возражать, наоборот, как губка впитывал каждое мое слово, словно я уже согласился сделать из него настоящего писателя.

— Горький, Алексей Максимович, решил через месяц провести съезд писателей. Вот и понадобились ему проверенные кадры. А когда партии что-нибудь нужно, вы же знаете, всегда вспоминают обо мне. Но я оправдаю. Честное слово…

— Верю, — вздохнул я. — Но тут вот какое дело, если вы хотите написать что-то, вам придется это самому придумать.

— С придумками у меня как раз проблем-то и нету, — заулыбался Букашко. — Есть у меня совершенно проходной сюжетик. Я когда знающим людям намекнул, о чем речь, они меня уж так хвалили, что даже неудобно.

И он стал делиться со мной творческими планами. Неожиданно я увлекся. Букашко оказался интересным рассказчиком. Его словесные кружева завораживали меня, тем более что сюжетик его и в самом деле был презабавным. Мне всегда казалось, что цирк — занятие не слишком идейное: клоуны, акробатки, силачи, канатоходцы, звери… Но Александр Иванович сумел найти партийный подход к правильному использованию личного времени трудящихся. Он задался вопросом, можно ли использовать развлечение (а до сих пор посещение циркового представления было только развлечением) в качестве инструмента для идеологического воспитания? Ответ нашелся без труда — "Да".

За основу Букашко взял героическую борьбу рабоче-крестьянской Красной армии с полчищами Деникина. Каждый номер представления работал на победу. Канатоходка по тонкой проволоке доставляла в штаб секретный пакет, фокусник доставал из ящика боеприпасы, силачи жонглировали артиллерийскими снарядами. В общем, класс! Окончательный разгром деникинцев устраивали специально дрессированные медведи. Апофеоз спектакля был не менее ошеломляющ: на арене появлялись шестнадцать обезьянок, одетых в национальные костюмы республик Союза ССР, у каждой к лапке был привязан соответствующий флажок.

Я был искренне потрясен проделанной работой. Не было никаких сомнений в том, что Букашко будет принят в Союз писателей. О чем я ему с радостью и сообщил.

Александру Ивановичу моя похвала была приятна.

*

В среду Институт словно бы вымер, куда-то, как по команде подевались праздношатающиеся по коридорам сотрудники, словно бы объявили санитарный день или, что еще точнее, — день здоровья. Даже в столовой было непривычно пусто.

— Куда народ подевался? — спросил я у буфетчицы.

— А вы разве не знаете, Григорий Леонтьевич? К нам директор приезжает для инспекции. Сам академик Богомолец. Кто ему не понравится — того в шею. Уж так здесь заведено. У нашего академика норов крутой. Много сотрудников распрощалось со своими пайками только потому, что не убереглись и не вовремя попались начальству на глаза. Вот они сегодня и попрятались, сидят по своим местам и Богу молятся, чтобы пронесло! И вы идите, схоронитесь на рабочем месте, а то не ровен час…

— Спасибо, Маша. Непременно…

Не могу сказать, что инспекционный набег академика Богомольца каким-то образом смутил или напугал меня. Ничуть. Я не без приятности перекусил. Люблю принимать пищу в одиночестве. Чудесное ощущение — быть единственным едоком в столовой. Товарищ А. неоднократно стыдил меня за любовь принимать пищу в одиночестве — «позорное», как он говорил, проявление моего непролетарского происхождения. Может быть и так, не берусь судить… Ему виднее…

Почему так важно принимать пищу при большом скоплении народа — хоть убей не пойму. Я помню, что несколько раз обещал исправиться, но каждый раз забывал, чем приводил товарища А. в глубочайшую депрессию. Словно пообещал ему вступить в партию и обманул самым гнусным образом.

Однажды я не выдержал и прямо спросил его об этом.

— Прости, Григорий, но я бы тебе рекомендацию в партию не дал, — сурово ответил товарищ А.. — Ты даже когда правильно говоришь, как по писанному, все равно интонациями показываешь, что чужой. Тут уж ничего не поделаешь, горбатого могила исправит. А вот дух коллективизма, который лучше всего проявляется на собраниях и прочих общественных мероприятиях, тебе все равно придется воспитывать в себе, поскольку в Союзе ССР без этого никак не обойтись. Ну, никак. Понимаешь?