Букашко - Владимир Моисеев

Стали принимать резолюцию с осуждением и решительной просьбой к Эйнштейну прекратить, наконец, свои провокационные исследования, как вдруг один из сотрудников, молодой еще человек, смущенно спросил что-то об опытах Майкельсона.

— Такие опыты действительно проводились, — чуть заметно сморщившись, ответил философ, — но они не смогли повлиять на позицию прогрессивно настроенных физиков, стоящих на платформе диалектического материализма. Мировой эфир должен существовать и должен обладать свойствами других видов материи. Задача советских ученых — доказать его существование и определить его подлинные механические свойства. Идеалистические принципы, на которых основана теория относительности Эйнштейна, противоречат основным принципам марксизма, и потому ее следует отвергнуть…

— А в чем состоит идеализм Эйнштейна?

— Не хотел говорить, но ваш Эйнштейн согласен с принципом неопределенности Гейзенберга. А это уже приговор!

Молодой человек неосторожно улыбнулся и сказал:

— Предлагаю следующую формулировку нашей резолюции. Это я сам подготовил:

"Вдохновленные вашим выступлением об эфире, мы, в порыве энтузиазма, решили доказать его существование. Старик Альберт с его идеализмом — сущий идиот. Призываем советских ученых возглавить поиски флогистона, теплорода и электрических жидкостей".

Собрание немедленно свернули.

— А куда девался парень, призывавший искать флогистон? — спросил я потом у Букашко.

— Уволен. Вроде бы ему прописали "минус пять".

— "Минус пять"?

— Ага. Запрет на проживание в пяти крупнейших городах Союза ССР. Его выступление посчитали издевательством и тайной поддержкой Эйнштейна. В следующий раз выучит классиков марксизма наизусть. От и до. И чтобы от зубов отлетало. Я и раньше замечал, что этих научных сотрудников все время тянет на отсебятину. Как с этим бороться? Не могу себе представить!

Больше о проблемах научного познания я с Букашко старался не говорить. Честно говоря, я бы и вовсе с ним не разговаривал, но мое формально подчиненное положение не позволяло послать его куда подальше! Приходилось время от времени выслушивать его странные заявления. Иногда у меня от них болела голова. Но в редкие минуты хорошего настроения, а бывали у меня и приступы оптимизма. У меня появлялась идея записать их в отдельную тетрадочку. Я не сомневался, когда наберется их достаточное количество, — готова будет повесть о трудном мышлении нашего современника! Но, к сожалению, руки не дошли.

И все-таки я благодарен Александру Ивановичу, ему удалось разбудить во мне интерес к жизни. Я вернулся, наконец, к написанию своей монографии о повадках диких муравьях. И сразу произошло невероятное — мои проблемы со здоровьем немедленно улетучились, мое кровяное давление нормализовалось, я стал весел и жизнерадостен. Моя жена Лена сразу все поняла и устроила пир на весь мир.

— По какому поводу праздник? — спросил я на всякий случай.

— Мой муж больше не растение!

*

А вот Букашко вступал со мной в разговоры весьма охотно. Его обижало, что я пропускаю его тирады мимо ушей. И вот, чтобы сделать ему приятное, я решил выяснить, чем закончилась его попытка стать профессиональным писателем. Тем более что меня и самого эта история интересовала. Кто только не становился в Союзе ССР писателем. Но как им это удается проделывать, оставалось для меня загадкой.

— Послушайте, Александр Иванович, вы же хотели в писатели податься?

Букашко помрачнел, зашевелил губами, словно с отвращением жевал американскую жвачку или ругался про себя матом, а потом грустно сказал:

— Я может быть и не слишком умный, Григорий Леонтьевич, но и в дураки записываться не собираюсь.

— О чем это вы?

— Приняли меня писатели в свою компанию. На ура приняли. Понравился им мой сценарий. И был я зачислен в делегаты Первого всесоюзного съезда писателей. Кстати, с правом голоса!

— Так это же победа! — меня удивляло, что о своем несомненном успехе Букашко рассказывает с такой неподдельной грустью.

— А вот тебе победа! — неожиданно зло ответил он, показав мне огромную рабоче-крестьянскую дулю. — Вместе с мандатом делегата мне вручили билет-приглашение в круиз по Беломорканалу. Понятно, что каждый должен знать не понаслышке, что его ждет, если он отступит от линии партии. Но мне-то это зачем? Я в такие игры не играю. Итак уже десять лет по краю бритвы хожу. Куда дышать, и то спрашиваю… Нет, нет, пусть я Букашко, но не идиот же. Пришлось отказаться.

Я многозначительно покачал головой. Понимаю, мол, в этой стране, куда ни посмотри, везде свои проблемы.

А Букашко расстроился ни на шутку. Воспоминание о сорвавшейся в последний момент карьере инженера человеческой души растеребило его организм.

— А я ведь, Григорий Леонтьевич, на совесть подготовился к труду писателя. Выяснил даже секрет успеха Михалкова.

— Да ну?

— Оказалось, что все дело в его исключительной принципиальности. Однажды он решил, что ни одно значимое событие литературной жизни не должно обходиться без его участия. И с тех пор принципиально посещает абсолютно все заседания, непременно занимая самое выгодное место в президиуме — справа от председательствующего. Сначала люди удивлялись его настырности, а потом привыкли, даже спрашивать стали, если он задерживался: "Где Михалков? Где Михалков"? Вот и я так хотел. Правда, теперь все сорвалось. Придется заделаться ученым.

Я с недоверием посмотрел на него. Нет, в самом деле, почему именно ученым? Что в этом имени им сдалось? Медом, что ли, намазано? Букашко разглядел в моем взгляде внутреннее неодобрение и торопливо пояснил:

— Не думайте, Григорий Леонтьевич, что я науке чужой. Нет. У меня ведь даже есть одно авторское свидетельство на изобретение. Так что имею заслуги. И Семен Михайлович Буденный меня хвалил, говорил, что напрасно я талант в землю закапываю. Вот я его, значит, и раскопаю.

— А что за изобретение?

— Когда-то давным-давно еще в Гражданскую войну поручила мне партия воспитывать боевых голубей. Одно время состояли они на довольствие в Красной Армии. Ну, там, почту доставить, патроны… Так вот, предложил я перекрашивать их в попугаев, чтобы враги не смогли догадаться об их военном предназначении.

*

Наш коллектив потрясло внезапное известие о том, что из Ленинграда в Москву переводят Институт экспериментальной медицины. Я долго не мог понять, почему вокруг рядового факта перегруппировки научных сил кипят такие страсти. Объяснил мне, в чем здесь дело Михаил.

— Резать будут! — угрюмо сказал он.

— Резать? Кого? — спросил я испуганно, ответ показался мне слишком неожиданным и каким-то далеким от сути вопроса, который я задал.

— Пациентов, естественно. Давно ходили слухи, что в руководстве страны стали проявлять нетерпение. Признаемся, что до практических результатов нам еще далеко. Академик Богомолец сделал ставку на изготовление пилюлек, а научные враги его обещают решить проблему бессмертия хирургическим путем. Вот и решили в Политбюро, что, форсируя работы по пересадке пациентам органов перспективных животных, удастся подхлестнуть и наш Институт, а потому долгожданные пилюли будут изготовлены в самое ближайшее время.

— Так они наши конкуренты?

— Об этом и речь!

Как это ни удивительно, но я обрадовался тому, что проблемой бессмертия занимается такое огромное количество людей и научных организаций. Чем больше народу вовлечено в этот абсурдный труд, тем легче раствориться в "массе творцов", тем, надеюсь, реже будут вспоминать о Григории Королькове и его обещаниях. Вот когда я до одури обрадовался, что зачислен в Институт всего лишь скромным инженером. А с сотрудника какой спрос? Хотел, да не вышло, умишка не хватило. Пусть наши гиганты-академики разбираются между собой, кто из них башковитее. Подерутся на кулачках, так нам и лучше — смешнее. А я, простите великодушно, возвращаюсь к своим диким муравьям. Не виноваты оказались насекомые в том, что товарищ А. решил сделать их образцом "пролетарски мыслящего животного". А потому пришла пора их амнистировать.

Эх, правильно говорят: "Не поминай черта всуе!" Пришел мне в голову товарищ А., и вот уже вовсю звонит телефон.

— Слушаю вас, товарищ А., - произнес я несколько скованно, чтобы не выдать голосом свое раздражение.

— Есть маленькое дельце. Минутное. Забыл тебе сразу сказать, ты бы его с Алексеем Максимовичем обговорил, у меня бы и голова не болела.

— А что случилось?

— Не мог бы ты позвонить Максимычу, чтобы узнать, согласится ли он, чтобы Институту было присвоено его имя?

— Неужели может отказаться? — поинтересовался я. — Никогда в это не поверю!

— Нет, конечно, такого ты от него не дождешься. Только свое согласие он иногда сопровождает странными требованиями.