Мой Демон - Михаил Болле

Произнеся последнюю фразу, Наташа задумалась и даже словно бы забыла о присутствии подруги. Той пришлось даже повысить голос, чтобы вернуть ее в действительность:

– Я бы и хотела тебе верить, да не могу! При ваших встречах с Дантесом окружающие все чаще стали замечать твое смущение и ответное волнение с его стороны…

– Волнение?… Смущение?… Конечно! Мне просто жаль беднягу, чувства которого я не могу разделить. Разумеется, я пытаюсь по мере сил его утешить, но посторонними это воспринимается как-то иначе… Ну и пусть! Я-то прекрасно знаю, что ни в чем перед моим мужем не виновата!

– Ох, Натали, – покачала головой «княгиня Долгорукая», – твоя простота и непосредственность до добра не доведут. Даже мне видна твоя неискренность. В присутствии мужа ты демонстративно не замечаешь Дантеса и даже не отвечаешь на его поклон, зато, оставшись без Пушкина, тут же принимаешься за прежнее кокетство. И при этом воображаешь себе, что никто ничего не замечает! Так не бывает, милая моя! А Дантес ведет себя еще более красноречиво. Когда он устремляет на тебя свои долгие взгляды, то, кажется, совсем забывает о Catherine, которая явно меняется в лице и мучается ревностью. Признайся же мне, наконец: между вами что-то было?

– Да нет, нет, нет! – вскакивая с места, раздраженно вскричала Натали. – Я тебе уже говорила и повторю снова: только легкий флирт!

– Только будь осторожна, так как любой легкий флирт может перерасти в огромный скандал. А тебе, первой красавице Петербурга, будет невозможно что-либо скрыть от любопытных глаз.

– О боже! Как сложно быть женщиной в России. – Наташа положила букет на стул и направилась к кулисам. Здесь она остановилась и перед окончательным уходом подала последнюю реплику: – Географы ошиблись, заявив, что Петербург находится в Европе. Мы – Азия, дикая, варварская Азия…

Когда Наташа окончательно исчезла со сцены, Никита повернулся к Марине, стоявшей на прежнем месте. Он молча прошелся вокруг нее, задиристо разглядывая свою посетительницу, и лишь затем надменно произнес:

– Я тоже ему прощаю!

После этого Марина ушла. Как только «княгиня Долгорукая» покинула сцену, «секундант» обратился к «Дантесу» с укоризной:

– Не слишком ли ты строг к Пушкину, Жорж? Ведь, по слухам, он очень страдает.

– И поделом ему! – резко воскликнул Никита и ногой ударил стул так, что тот вместе с букетом отлетел в сторону. – Почему он бесцеремонно и с издевкой позволял себе говорить в высшем обществе о моих отношениях с приемным отцом, называя нас приверженцами «азиатского порока»?!

– Но ведь вы действительно…

– Что?

– Впрочем, теперь это уже не важно.

– Нет уж, договаривай, виконт!

– Отныне я стыжусь того, что был с тобою в дружбе! Ты всегда обманывал меня красивыми словами, заставляя видеть самоотверженность и высокие чувства там, где была лишь гнусная интрига. И в конце концов, ты обесчестил жену лучшего поэта России!

Дантес-Никита хотел было ответить что-то резкое, однако сдержался. Перестав ходить, он несколько раз глубоко вдохнул и, сменив интонацию, произнес:

– Я всегда имел столько женщин, сколько хотел. Но только одна, о которой трезвонили на всех углах, что она моя возлюбленная, никогда мне не принадлежала… Увы, но это действительно так!

– Браво! Браво-о-о! – выкрикнул со своего места Воронцов и размашисто захлопал в ладоши. Затем он встал из-за стола и торжествующим взором окинул всю труппу: – Ай да Жорж! Ай да сукин сын! Прекрасно сыграно! Браво!

– Спасибо, – немного смутился Никита.

– Теперь на сцену выходят сестры Гончаровы, – слегка охрипшим голосом объявил режиссер и тут же добавил: – Кстати, Nathalie, вам не следует творить отсебятину и в предыдущем выходе на сцену закидывать ногу на ногу, когда вы садитесь на стул. Ведь согласитесь, что такой жест вряд ли был характерен для светской дамы начала XIX века.

Следуя указаниям Воронцова, обрадованная Евгения и Наталья, явно опечаленная не поправкой режиссера относительно «закидывания ноги», встали рядом и устремили сосредоточенные взгляды в глубину зрительного зала – туда, где отдыхал Дантес-Никита.

– Скажи честно: мое замужество тебя раздражает? – первой начала Евгения.

– С чего ты это взяла?

– Просто каждый раз, когда о нем заходит речь, ты нервничаешь и замыкаешься в себе. А когда я спрашиваю твое мнение, твой голос срывается на каждом слове. Вот и сейчас я вижу, насколько неприятен тебе этот разговор.

– Прошу тебя, сестра, не уподобляйся злым языкам, повсюду клевещущим на меня.

– И все же что так тебя тревожит? – настаивала Евгения.

– Все то же.

– А именно.

– О чем я тебе много раз говорила? Да о том, что твое замужество никому не принесет радости, а только страдания. И ты еще не один раз испытаешь разочарование в человеке, питающем к тебе только равнодушие.

– Возможно, это пока так, однако сила моего чувства к нему столь велика, что рано или поздно оно покорит его сердце! – пылко воскликнула Евгения. – И перед этим будущим блаженством меня не устрашит никакое страдание!

– Как же сильно ты заблуждаешься! – в сердцах воскликнула сестра.

Евгения сжала кулаки, словно готовясь к нападению на злейшего врага, но вовремя опомнилась. Тем не менее ее запальчивый ответ не на шутку оскорбил младшую сестру.

– Вся суть в том, что ты до сих пор не хочешь… Нет, ты боишься мне его уступить! Так сладостно верить в то, что Жорж принес себя в жертву ради тебя и что он влюблен в тебя по-прежнему. Но поверь мне, что это уже давно не так!

Наташу передернуло, краска негодования разлилась по ее лицу, и она заговорила весьма быстро:

– Ты сама не веришь своим словам, Catherine! Ухаживание Дантеса сначала забавляло меня и очень льстило моему самолюбию. И первой мыслью была мысль о том, что муж заметит, не сможет не заметить мой новый успех, и это пробудит его остывающую любовь ко мне. Но как же я ошиблась! Играя с огнем, всегда есть опасность обжечься. Дантес мне понравился, и если бы я была свободна, то даже не знаю, во что бы могло превратиться мое мимолетное увлечение. Но постыдного в нем ничего нет и никогда не было! Перед мужем я даже помыслом не грешна и в твоей будущей жизни помехой конечно же не стану. Это ты и сама хорошо знаешь. Видно, от своей судьбы никому не уйти!

Катрин-Евгения вздохнула с каким-то странным облегчением. Наверное, так вздыхает священник, только что принявший исповедь у страшного грешника, чьи тайные злодеяния могли иметь отношение к жизни самого исповедника. Что касается Наташи, то она опустила голову, и ее руки повисли безжизненными плетьми. Не сводя с нее глаз и пятясь как рак, Евгения удалилась за кулисы. А Наташа медленно опустилась на колени и, стоя так посреди сцены, устремила свой взгляд к бутафорской колокольне с маленьким крестом, находившейся справа от нее: