Мой Демон - Михаил Болле

– Не сомневаюсь, что ты не пустишься во все тяжкие, но я не могу и не хочу бороться с собой. Слишком много поводов ты даешь мне для ревности, кокетничая с Дантесом и общаясь с бароном Геккереном… Особенно в последнее время. – Произнеся эту фразу, Александр Сергеевич отошел от дуба и приблизился к супруге так, чтобы получше рассмотреть выражение ее глаз.

На лице Натали лежал оттенок грусти, от которой ее божественный облик становился еще прекрасней.

– Я не изменяю тебе ни с кем, – твердо заявила она.

– Таша, я верю тебе, но пойми, что есть двоякого рода рогоносцы: одни носят рога на самом деле; те знают отлично, как им быть; положение других, ставших рогоносцами по милости публики, затруднительнее. Я принадлежу к последним. И ты должна понять, каково мне приходилось, видя тебя вальсирующей с Дантесом.

При этих словах мужа Наталья Николаевна сразу вспомнила, как ловко и умело она скользит в танце, с легкой и привычной грацией касаясь множества чужих рук. Но так продолжается лишь до тех пор, пока она не почувствует одну-единственную руку, чье прикосновение всегда узнает. И, ожидая этой почти интимной, волнующей до дрожи встречи, она движется по залу между танцующими, в холодном изяществе своем похожая на мифическую статую. Так продолжается до тех пор, пока прикосновение Дантеса не согреет ее, не оживит, – словно бы под рукою упорного чародея ваятеля безжизненный мрамор начинает превращаться в живую человеческую плоть и кровь.

– Согласна ли ты со мной? – прервал Пушкин долгое молчание жены.

Прежде чем ответить, она достала из дамской сумочки пахитосницу. Натали воспользовалась немецкими спичками, которые считались чудом не только во всей Европе, но даже в самой Германии.

– Не наша вина, что мы живем в мире мужчин и женщин, – покачала головой Натали и невесело добавила, выдыхая едкий дым: – Да ты и сам лучше меня об этом ведаешь, если вожделеешь даже своих родственниц…

Пушкин как-то странно дернулся, по его лицу пробежала и быстро исчезла нервная судорога. Намек жены, судя по ее высказыванию, знавшей больше, чем подозревал сам Пушкин, ввел его в состояние непродолжительного и весьма неловкого замешательства. Но, моментально взяв себя в руки, господин поэт скрыл свои чувства, не позволив им более отражаться на лице, и продолжил:

– И все-таки, душа моя, для всех будет лучше, если ты прекратишь общаться с Дантесом и его отцом во избежание излишних толков в свете.

– Тогда представь меня прикованной к этому дереву цепью и подумай, как скоро наступит тот день, когда ты начнешь ревновать меня сначала к дереву, а потом уже и к самой цепи.

– Дело не в этом.

– А в чем?

Пушкин на минуту задумался и вспомнил, как однажды зимой на балу в Москве впервые увидел совсем юную Наталью Гончарову. В белом воздушном платье, с золотым обручем на голове, она в тот знаменательный вечер поражала всех своей классической, царственной красотой. И Пушкин не был исключением, более того, он влюбился в нее сразу и бесповоротно. Хотя, даже пребывая в самом восторженном состоянии духа, не забывал и двадцатилетнюю Екатерину Ушакову, за которой в ту пору ухаживал…

Венчание происходило в церкви Вознесения, что в Москве у Никитских Ворот. В тот день Натали была совершенно изумительна. Протоиерей Иосиф Михайлов, соединив руки Пушкина и Гончаровой и обведя их вокруг аналоя, пропел: «Исайя ликуй!» Это было воистину божественно…

Выражение лица Пушкина изменилось, глаза потеплели, а дыхание стало менее стеснено.

– Дело в том, – медленно и внушительно произнес он, – что я сам хочу быть этой цепью и деревом одновременно. Хочу быть прикованным к тебе на веки вечные, и ты обязана это понимать. Ведь даже если моя ревность убьет меня, так, значит, ты того стоишь.

– Не говори этих ужасных слов! Никакая красавица в мире не стоит твоей смерти! – вскричала Натали, бросив на землю недокуренную пахитоску.

– А ты стоишь, – упрямо заявил поэт. – Ты стоишь большего, чем вся моя жизнь. Ведь с твоим лицом нельзя сравнить ничто на свете, а душу твою люблю еще более твоего лица.

Прежде, в трогательные минуты откровения, он убеждал себя в необходимости душевных излияний. Теперь же ему было не до подобных самоубеждений, поскольку он чувствовал глубокую необходимость в искренности и нежности по отношению к любимой женщине. Пушкин сделал шаг навстречу жене, взял ее руку в свою и поднес к губам. Натали легко вздохнула и, с чувством глубокой нежности, прижалась щекой к щеке мужа. На какое-то время они замерли, чувствуя себя безмерно счастливыми…

…Не успел дым рассеяться, как Пушкин, получив болезненно сильный удар в живот, будто надломленный упал лицом на запорошенную снегом шинель, и к нему тут же бросились секунданты.

– Что с тобой? – первым спросил Данзас.

– Кажется, у меня раздроблено бедро, – с трудом ответил раненый поэт, после чего оперся левой рукой на снег и слегка приподнялся.

Секунданты склонились над ним, желая помочь, но Пушкин с досадой покачал головой, поскольку они неверно истолковали его движение:

– Подождите! Я чувствую достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел.

И он уже хотел было навести свой пистолет на Дантеса, но Данзас не дал ему этого сделать, поскольку дуло было забито снегом. Приняв пистолет из холодной руки друга, он подал ему другой и вновь отошел в сторону.

Уже торжествующий Дантес вынужден был вернуться за барьер, чтобы дать возможность противнику произвести свой выстрел.

«Правильно ли я сделал, что не послушался старика? – крутилось в его голове. – Стоило ли надеть кольчугу? Неужели она бы меня спасла и сейчас все так банально закончится? Неужели цель, к которой я добирался с таким большим трудом, стоит моей смерти? О Боже! Защити раба Твоего! Святая Мадонна, не дай мне пасть столь юным на чужбине…»

Мысленно произнося эту молитву, он повернулся боком и прикрыл грудь правой рукой, приняв классическую защитную позу дуэлянта. Дуэльными правилами это не возбранялось, как не возбранялось и прикрываться собственным массивным пистолетом. Именно это, столь своевременное изменение положения и спасло ему жизнь.

Опершись левой рукой, полулежа, Пушкин, страдая и превозмогая физическую боль, долго прицеливался, бледный, вероятно, с затуманенным взором он явно метил в сердце. Ярко-красное пятно медленно расплывалось по его одежде, кровь просачивалась сквозь бекешу и алой тонкой струйкой стекала на снег. Пушкин спустил курок. Раздался грохот выстрела, повторившийся многократным эхом в голове Дантеса. Пуля, выпущенная быстро слабеющим Пушкиным, пробила руку его противника и расплющилась о пуговицу двубортного конногвардейского мундира.