Танец мотыльков над сухой землей - Марина Москвина

Продюсер Ольга Осина про кого-то:

— Боюсь, он плохо кончит.

— В отличие от нас, — заметил Айнер, — которые кончат хорошо.

* * *

Леня, показывая мне очередной снимок Луны в саду Тюильри:

— Ну как?

— Великолепно, блистательно, изумительно! — говорю я.

— Значит, неплохо получилось?

— Да! Нормально.

— Что значит «НОРМАЛЬНО»???

* * *

— Меня крестил поэт Хвостенко, — рассказывает Осина. — А я за телефон не платила, мне его отключили, и он под кроватью валялся — ребенок был маленький, с ним играл. И вдруг он зазвонил. Я даже испугалась. Это мне позвонил мой друг — сказать, что в Москве умер Хвост.

* * *

Спортивный комментатор по телевизору — то ли о пловце, то ли о прыгуне с вышки:

— Он сегодня какой-то совсем выхолощенный…

— Какой неудачный употреблен эпитет, — говорю. — Если бы спортсмен услышал, он бы ему по морде надавал.

— Ладно бы такое сказать про наездника! — заметил Леня.

* * *

Юля Говорова сообщает из Пушкинских Гор:

— Снимала утром луга, вдруг из тумана вышли овцы, а у них на спинах сидят скворцы.

— Наверное, ноги греют, — предположил Леня.

* * *

Меня пригласили выступить перед детьми сибирского города Нефтеюганска. Сказали, что площадкой будет небольшой Дом культуры, который у них оказался вроде нашего Большого театра. С гитарой на плече и парой детских книжек под мышкой стояла я на улице и смотрела, как по морозу стекаются туда все дети города — от шести месяцев до шестнадцати лет. Такой грандиозной разнокалиберной аудитории у меня не было нигде и никогда.

Я вышла на сцену — передо мной бушевало море детей.

Что было дальше, не помню. Стоял ли в зале гвалт, скакали они по креслам или ходили на головах, катилось ли все кувырком или через пень-колоду, — я знала одно: мне нужно продержаться на сцене час, как было означено в договоре.

Вся взмокшая, с гитарой, дудкой, барабаном, перьями заморских птиц и челюстью древнего осла, ровно через час я покинула сцену.

Толпы детей спускались в гардероб, потребовалось немалое время, чтобы это исполинское помещение опустело. Меня провели в туалет.

Я вошла в кабину, взгромоздилась на унитаз, подняла голову и увидела на двери — жирным черным фломастером печатными буквами:

«Марина Москвина —…»

Я зажмурилась. Потом взяла себя в руки и открыла глаза:

«… — классная баба!»

Из туалета нефтеюганского Дома культуры я вышла с непоколебимым ощущением: жизнь — удалась.

* * *

Люся:

— Наш Путин совсем с ума сошел — опоздал к английской королеве на тринадцать минут. Почти на четверть часа! И все стояли и ждали его! Если бы ты опоздала — ладно, а то Путин, позор какой!..

* * *

Бегу к метро, по первому снежку в новом пальто с рюкзачком, внезапно из соседнего подъезда выскочила доберман-пинчер Владислава Отрошенко, схватила меня за ногу, рванула и бросила на дорогу!

Сын Влада, Макс, приближается в тихом ужасе, видит — это я лежу.

— Ой, тетя Марина!.. — Максим подумал немного, что же тут можно сказать. И спросил: — А Сережа дома?

* * *

Леонид Бахнов собрался в Англию, его подруга попросила привезти ей нашей клюквы.

На таможне его спрашивают:

— Что это?

— Клюква.

— Чем докажете?

Леня ел, давил, показывал красный язык и перекошенную физиономию.

— Да что там, в Англии, клюквы нет? — в конце концов спросил таможенник. — И учтите — они вас ТАМ с этой клюквой не пропустят.

Всю дорогу он думал, как объясняться с английской таможней, готовил аргументы. Но никто его больше ни о чем не спросил.

* * *

— …Ведь прозу писать скучно, — меланхолично говорил Николай Климонтович, — скучно и долго. Усидчивость надо иметь…

— Юра Перов это делает два раза в день, — сообщил Тимур Зульфикаров, — один раз утром, один раз вечером. А ты, Коля?

— Не всегда до вечера форму удается сохранить…

* * *

Николай Климонтович переводил с очень запутанного подстрочника таджикский роман. Там один был сильно влюблен в чью-то жену. Посредине Коля устал и написал: «В общем, она ему отдалась, короче говоря». Когда вышла книга, автор поднял ужасный скандал. Поскольку в том-то и была вся фишка, что она ему так и не отдалась!

* * *

— Вы можете нам давать свои небольшие вещи в журнал, мы их напечатаем — бесплатно, — предложила Климонтовичу редактор из Сыктывкара.

— …Заманчиво, — сказал Николай.

* * *

Тишкова попросили в издательстве обильно проиллюстрировать мой роман «Дни трепета», вещица небольшого объема — надо бы раздуть. Леня приготовил тушь, кисточку, взялся за работу. Я поинтересовалась — перечитал ли он роман?

— Мне это вообще не нужно — читать да перечитывать, — он высокомерно ответил. — Вы мне скажите название, кто написал — приблизительно, и — картинки будут лучше, чем текст, я вас уверяю.

* * *

Пытаюсь пристроить своего перезрелого семинариста в журнал «Дружба народов». Расхваливаю его Бахнову на все корки:

— Пойми, это человек, который интеллигентно пишет про соитие. Ты же смеешься надо всеми, когда про это пишут неинтеллигентно.

— Когда про это пишут неинтеллигентно, я смеюсь, — задумчиво отвечает Бахнов, — а когда интеллигентно — я скучаю…

* * *

Отрошенко пригласил нас с Леней на церемонию вручения почетной итальянской премии «Гринцане Кавур». За особые заслуги перед итальянской литературой эта премия раз в два года присуждается прозаику, поэту и переводчику. Кроме Отрошенко, итальянскую награду получили поэт Евгений Рейн и Елена Костюкович, в чьем переводе вышел на русском языке почти что весь Умберто Эко.

— Как же вы остались такой красавицей после этого Умберто Эко? — спросила я у Елены Костюкович.

— А представь, какой она была красавицей, — говорит Леня, — ДО Умберто Эко!..

* * *

— Когда садишься писать стихи для детей, — учил меня Яков Аким, — необходимо обрести особое состояние подтянутости. Даже побриться не мешает.

* * *

В каком-то городе, забыла в каком, Якова Акима позвал ночевать старый знакомый Владимир Николаевич. Хотя жена им была совсем не рада, гостя накормили и положили в проходной комнате. Внезапно среди ночи Яша проснулся от чьего-то пристального взгляда, открывает глаза, видит — Владимир Николаевич навис над ним в исподнем и шепчет: «Ах ты подколодная змея! Блядь!»

— Я не испугался, — рассказывал Яков Лазаревич, — но удивился и спрашиваю: «Владимир Николаевич, вы чего?» А он: «Ой, Яша, извини. Тут у меня всегда жена спит».

* * *

Захожу в поликлинику, надо показать пропуск. Слышу, один охранник говорит другому:

— Спасения нет ни в чем, — он делает паузу. — Спасенье только в том….

Роюсь в рюкзаке, нарочно тяну время, страшно хочется услышать, что он скажет. Охранник молча ждет. Я достаю пропуск, показываю и прохожу, так и не узнав — в чем же оно, Спасение…

* * *

Виктор Чижиков:

— Я тебе расскажу, как я впервые оказался в Амстердаме. У меня были деньги, я мог купить все, что захочется, и куда угодно зайти. Я пошел в музей смотреть Брейгеля, сел в центре зала и обнаружил, что это очень большие картины, а совсем не маленькие картиночки. Сижу и не верю своим глазам, что я, Витя Чижиков с Красной Пресни, с этого двора, где дворником был дядя Ваня, своими глазами вижу оригиналы Брейгеля. Потом я пошел в кафе, и оттуда мне было видно две стаи птиц — голуби и чайки. Они держались отдельно. НО! В голубиной стае была одна чайка, а среди чаек — один голубь. На другой день опять туда пошел: снова то же самое. Тут я догадался, что это послы — для взаимопонимания. Так я сидел, смотрел, что-то выпивал. И вдруг почувствовал, что я счастлив…

* * *

Художница по имени Долорес весь срок в в Челюскинской отмотала на пляже, сплошь покрылась шоколадным загаром.

— А кто это увидит? — она грустно говорила. — Один мужчина? Ну, два… Ну, три…

* * *

Искусствовед Анна Гор:

— Вы — это Митя Шагин в миниатюре, все время улыбаетесь!..

* * *

Знакомый фотограф из Германии Пауль Циммер, приехавший снимать Кубок Кремля по теннису, купил у коллекционера рисунок Зверева и очень волновался, вдруг его на таможне отберут — он не успел оформить вывоз в Министерстве культуры. А с Паулем была его маленькая дочка.

— Положи в чемодан, прямо сверху, — посоветовал Леня, — и скажи, что это рисунок Кати. Только пусть она еще нарисует парочку!..

* * *

Зову Даура:

— Пошли гулять в Коломенское? Великий композитор Берлиоз, гуляя в Коломенском, сказал, что это музыка, застывшая в камне.

— Для великого композитора он слишком красноречив, — ответил Даур.