Тебе не пара - Род Лиддл

— Дорогая моя, извини, что я предложила на улице подождать, — говорит она. — Я тут Пана вызвать пыталась.

И она эдаким величественным жестом указывает на пятиконечную звезду на полу.

— Ой, мам, да иди ты знаешь куда, — с этими словами я оглядываюсь по сторонам, качая головой. — Ну и что он, пришел? Или прячется?

— Ты меня застала как раз в самый разгар, — говорит она. — Это, Эмили, непростая операция. Давай садись, познакомь меня со своим новым другом.

Тут я притягиваю Раду к себе, хоть он и смотрит с опаской, того и гляди, отпрыгнет, как иногда с ним бывает, когда его что-то беспокоит, но я говорю, все нормально, это Раду, тут мама обнимает его, как родного, здравствуй, Раду, а сама вроде как подмигивает мне, от чего меня слегка перекашивает, но это ничего, по крайней мере у Раду появляется какое-то подобие улыбки.

Мы присаживаемся на одеяла, мама передает по кругу косяк, мы оба вежливо затягиваемся сладким дымком — картина, как в каком-нибудь старом вестерне, встреча белых с индейцами, в общем, смех один, как всегда, блин.

Я, значит, начинаю ей рассказывать про свои дела, на что, как вы уже могли бы догадаться, много времени не требуется, кратко ввожу в курс событий, связанных с моими друзьями, которых она знает или, по крайней мере, встречала, вроде Дома, Бибы и бедняжки Анны с ее ногами. Она вся кипит по поводу того, что произошло с Анной, говорит, мы, женщины, ежедневно травим себя, к чему бы мы ни прикоснулись, везде какая-нибудь отрава, вот у нее такое чувство, что она правильно сделала, что оставила этот мир позади, хоть многим и невдомек, но все это — дело рук таинственной еврейской троицы, а потом Раду рассказывает ей свою историю, или что-то вроде отредактированной сжатой версии, куда он включил полотенца и овчарок, но про электроды почему-то забыл, и это выступление, как нетрудно себе представить, становится настоящим гвоздем программы.

Мама изображает полное сопереживание в стиле хиппи, и плачет с ним за компанию, и за руку его держит, склоняясь над брезентом, пока он изливает безумную историю своей жизни, причем ясно, что она ни малейшего понятия не имеет, где находится Румыния, вообще ничего о ней не знает, только говорит что-то типа господи, какой ужас, или да как же так, или просто ах ты мой дорогой, время от времени постреливая в мою сторону взглядом, полным невообразимого сочувствия, а я просто сижу, пропитываюсь травкой и ванильным душком и в сотый раз слушаю рассказ Раду.

Потом, когда Раду все выложил, она перестает изображать из себя хиппи и становится ненадолго моей матерью, говорит, ну что, Эмили, ты действительно счастлива, а мне хочется сказать, да нет, пойди пойми, что такое счастье, да и что, собственно, ты тут можешь поделать? Но вместо этого я лишь улыбаюсь, говорю, да, знаешь, все у меня хорошо, а папу ты давно не видела, а она говорит, давно, но получила письмо с чеком, где он подписался полностью, фамилию свою поставил, как будто пишет конкурентам, или адвокату, или в налоговую, мама только плечами пожала, ну, ты же знаешь, что это за человек, мажор, одно слово.

Нет, серьезно, прямо так и сказала. Меня снова внутренне перекашивает.

Когда она нас бросила, мне тогда было двенадцать лет, казалось, что это произошло на пустом месте. Вообще-то наша семейная жизнь счастливой до умопомрачения никогда не была, ничего подобного, хотя денег у нас хватало благодаря папе, что было в общем-то кстати. На самом деле просто жили себе в достатке, спокойно и скучно. Тут это и случилось. Вроде только что эти двое, мама с папой то есть, были как всегда, друг с другом особо не разговаривают, папа постоянно сидит в своем непонятном арабском банке, только работает да спит, а чем там его жена занимается, это ему пофигу, а у мамы ни ума, ни фантазии, целые дни проводит на занятиях по живописи и бог знает с кем тусуется.

Потом вдруг она собрала чемодан, заявила, что задыхается, что не создана для такой жизни, не жизнь, а какое-то существование и т. д., в общем, как ей ни жаль, но она уезжает и будет жить в фургоне с человеком по имени Кестрель. Подошла ко мне в прихожей у нас дома, а я, облокотившись на перила, стою тереблю волосы и вижу, в углу прихожей, где лестница в пол переходит, отодрался кусок обоев, такой абстрактный узор по вертикали, немного на цветок похоже, но не совсем, он окончательно отклеился, кусочек этот, я смотрю на обои, а на маму как бы даже и не смотрю, а мама говорит, чмок-чмок, ах ты моя дорогая, скоро увидимся, приезжай со мной пожить за папой присматривай извини что так, и вот тут — этот момент я очень хорошо помню — она мне сказала: «Ну, счастливо, дорогая моя, и смотри не повторяй моих ошибок».

С тем и ушла.

Какие она ошибки имела в виду? Что ушла или что не ушла раньше?

Короче, в конце концов они мне так все это дело преподнесли, мол, мне же лучше, в каникулы буду разъезжать с мамой и Кестрелем (он, типа, скульптор), классно так, а все остальное время, когда уроки в школе, буду жить дома с папой, а мама нас, может, будет навещать.

Но получилось все… в общем, по-другому все получилось.

Для начала Кестрель бросил маму к концу первой недели, она как бы ушла в самоволку на два года, потом выяснилось: связалась со странствующим народом, так называемыми «детьми Стивена». Без понятия, кто такой Стивен. Мудак, видимо, полный.

Тем временем папе все скучнее становилось за мной присматривать, временами на него находило отчаяние, так что к концу второй недели я очутилась у бабушки, в ее домишке в Даличе, где и провела следующие шесть лет.

Оглядываясь назад, все, что я помню про день, когда мама уехала, это фишку с обоями и то, как мама про свои ошибки сказала, а еще по телевизору эта фигня началась, война с Аргентиной, конфликт насчет Фолклендских островов или, как мама их называла, Мальвинских. Помню, каждый день после ее отъезда я смотрела телек, словно зачарованная, корабли и пушки, и общее чувство возбуждения, и флаги, а с тех пор я, по-моему, новости не смотрела ни разу.

Мы победили, да?

У бабушки мне, наверно, лучше было. Она не переносит маму, да и папу тоже, никогда их не переносила, хотя мама, в общем, дочь ей все-таки, но она ее все время называла дурой бестолковой, вот это верно, пожалуй. По-моему, даже папа в конце концов после маминого отъезда вздохнул свободно, хотя его и смущало, что это произошло с мужиком по имени Кестрель.

А уж когда я переехала, он точно вздохнул свободно. Несколько раз заскакивал проведать, как дела. Мама так и не появилась.

Короче, вернемся в вигвам, мама нам обоим рассказывает, как хорошо им сейчас живется, у них тут крупное поселение, почти пятьдесят человек, и большинство намного моложе ее, все занимаются вещами типа живописи, скульптуры, гравируют по меди, ваяют из камней всякую поддельную фигню в стиле «новый век» и продают на Кэмденском рынке, потом она рассказывает про Джереми, послушного идиота, которого мы встретили снаружи, ну да, она его подруга, это ему дозволено делить с ней огромную кучу провонявших одеял.

Глядя на меня, она говорит, Эмили, разве ты счастлива по-настоящему, нет, я же вижу, я твоя мать, а я ей не возражаю, и тогда она придумывает выход, в смысле, переехать жить сюда, ко мне, к нам обоим, то есть. Это, говорит, было бы здорово, мы могли бы вместе чем-нибудь заниматься, ты бы, скажем, рисовала, ты ведь по-прежнему хорошо рисуешь, дорогая моя?

В ответ на это я чуть ли не с цепи срываюсь, этого мне только не хватало, ну уж нет, никогда, ни за что. А она с таким обиженным видом говорит, почему, что здесь плохого, а мне хочется сказать, да все, абсолютно все, но вместо этого я просто ору БАРДАК!

Тут атмосфера в вигваме становится слегка напряженной. Раду, не зная, куда девать ноги, начинает ерзать и ковырять стежки на зеленом одеяле.

Через некоторое время мама говорит, бардак? ну и что, подумаешь, немножко грязновато, а я ей, немножко грязновато? Ты вот сюда погляди! Нет, то есть черепашки в ванне просто отдыхают, и тут я слегка срываюсь и напускаюсь на нее со словами: вместе чем-нибудь заниматься, вместе чем-нибудь заниматься, а какие, блин, совместные занятия ты мне пятнадцать лет назад устроила — бросила меня ради какого-то хиппи, который тебя послал, недели не прошло, ты что думаешь, мне теперь охота жить с тобой одной жизнью, вшивой, убогой, полный маразм… Я что, совсем, что ли? Хочешь, чтоб я с тобой жила? О’кей, замечательно. Тогда извинись, блин, дом купи, одежду свою постирай. И брось этого бородатого, этого безмозглого придурка, Джереми долговязого. Это еще что за дела?

И… сожги эту заумную книгу по белой магии и колдовству, мать — ну какая из тебя ведьма…

До этого момента мама слушала молча, широко раскрыв глаза, а тут разразилась протестами: «Эмили, милая, у меня же диплом высшей жрицы Аваллона…»