Хазарские сны - Георгий Пряхин

Я часто гостил у бабушки Мани, а одну зиму так даже учился здесь, в Красном Октябре. Школа была малокомплектной, в одной классной комнате сидели сразу три «класса» — по пять-шесть человек — при одной учительнице. Бабушка Маня, у которой не было своих детей — ее Константину Петровичу даже деревья-то давались, а вот детки — нет, а следственно и родных внуков, приодела меня, как новую копейку, и я больше всего сожалел об одном: что в столь расфранченном виде меня не знает мой собственный, оставшийся в Николе класс. Руку поднимал сразу за все три класса и не потому, что был такой умный, а потому что учительница у нас вчерашняя десятиклассница, знавшая немногим более нас.

Мне нравилась кобыла Кукла, на которую мне позволялось иногда влезать с подачи бабки Елькиных крепких сыновей, и я однажды спросил бабушку Маню: а нельзя ли нашего ишака поменять на лошадь? Дело в том, что Кукла хоть чуть-чуть, но признавала меня, ишак же никого, кроме деда, а меня в первую очередь, в грош не ставил — воспринимая меня, в частности, таким же насекомым, каким был, под возом, и сам.

— Мы бы, внучок, и машину купить могли, — спокойно ответила бабка, — если б дед наш был помоложе…

В общем, деньги у бездетных стариков водились.

И тем не менее.

— Александра, сестра наша, твоя родная бабка, — говаривала мне под настроение бабушка Мария, — самая красивая была…

Неужели, недоумевал я, красивее самой бабушки Ельки?

— …Но когда вышла замуж за деда твоего, богатого, в степь, к черту на кулички, с нами знаться почти перестала… Машинка зингеровская у нее была, шила Александра хорошо…

Зингеровская машинка… Задумывавшаяся иногда покупка машины («Победы», небось) была, не исключаю, ответом Чемберлену. Чемберлену Зингеру.

Не родись красивой, ох, не родись. Бабушку Александру не просто раскулачили, ей еще почему-то предписали аж Соловки. Причем предписали почему-то отдельно от Владимира Лонгиновича, хотя управляющим-то был он, а не она. Она — жена, не более того, хоть и с зингеровской машинкою. Но упечь почему-то хотели именно её. Очень хотелось кому-то ее упечь. Деду же, посчитали, достаточно будет Николы. Обобрав до нитки, его вместе с другими раскулаченными шуганули под общим конвоем всего-то за пятьдесят километров: из Садового, Шангиреевки по-старому, в Николу.

Бабку, думаю, очень хотели упечь те самые, которые спешно переименовывали, чтоб и духу княжьего не осталось, Шангиреевку.

И бабку — с глаз долой, чтоб духу, стало быть, окончательно не осталось.

Не родись красивой, а родись очень красивой.

Как получилось, что вместо замужней старшей сестры на Соловки была угнана самая младшая из четырех, незамужняя?

Тоже, конечно, не последнего разбору — сужу по одной коллективной семейной фотографии, дошедшей до меня, где она еще подросток, стоит в центре, с узким продолговатым, отроческим — отроковицы — лицом и фамильным прямым, прямо-таки молодогвардейским взглядом. Да что там фотокарточка — об этом можно судить и по двум старшим ее сестрам, дошедшим до меня, как говорится, в живом и натуральном виде.

И все же, все же.

У них ведь к тому времени даже фамилии были разные: у одной еще своя, девичья, у другой уже чужая, мужнина. И возраст: старшей уже под сорок, младшей же только-только исполнилось восемнадцать.

Если уж в сорок пять баба ягодка опять, то в тридцать семь и подавно.

Видимо, кто-то из очень крутых местных революционеров долгонько-таки домогался-дожидался бабки Александры.

Мне рассказывали, как в эти степи приезжал Троцкий. Расстрелял в Святом Кресте пять тысяч «контрреволюционеров» — потребовалось его личное вмешательство и участие, чтобы в две недели порешить такую массу степного народу: местные власти явно тянули с исполнением столь грандиозного приказа, призванного устрашить всю бунтовавшую степь.

Святокрестовский расстрел — более или менее известный исторический факт. (Расстреливали практически там же, где в девяносто пятом разыгрался главный акт трагедии захвата Буденновска, он же в прошлом Святой Крест, басаевцами).

После расстрела Троцкий поехал на охоту.

И всё же больше всего шокирует не это.

Троцкий поехал на охоту в мои родные места и попросил оставить его в степи на два дня одного: вот что меня потрясает более всего.

Они совершенно не боялись народа, который расстреливали ни за что, ни про что (хотя за что такое невероятное можно и должно расстрелять сразу пять тысяч? — расстреливать имеет право лишь Господь Бог, прищурившись, как снайпер, из поднебесья, и то поодиночке: мол, я тэбэ спородыв, я тэбэ и кокну — по логике Тараса Бульбы). Они его в грош не ставили, в том числе по части мести. Против чеченцев — они же — еще в двадцатых применяли аэропланы, а на собственно русских (моршанских), бляха-муха, ничем, кроме пулеметных лент, не расходовались.

Или потому, что сами вышли из него же, из народа, если не этого, так из сопредельного? Или потому что уверовали: они сами, единолично, представляют Господа Бога на этой грешной земле? Если не самого его в целом, то, как минимум, карающую господню руку, длань или какой-либо еще немаловажный орган Его.

Вот и прищуривались без оглядки.

В таком случае и роковой альпеншток, который спустя почти полвека только что показали по телевизору, очутился в руках у Рамона Меркадера, и сам-то этот молодой горячий испанец, переспавший по пути к Троцкому со всеми его любовницами и похороненный впоследствии Героем Советского Союза в России, в Москве, на Новодевичьем, на правительственном, оказался длинной рукою не только Сталина, но и кой-кого повыше.

Двое суток пробыл Троцкий в моей родной степи: охотился на перелётную дичь. Был он все-таки не один. С ним находилась машина иностранного производства — возможно, реквизированный в свое время лимузин одного из здешних князей. В машине два дня спал, отсыпался, выставив в открытое окно длинные ноги в хороших, тоже не исключено, реквизированных яловых сапогах, шофер, если и не иностранного производства, то в любом случае следовавший с дважды наркомом и вождем из самой Москвы. Кроме шофера, дважды наркому приданы примус, котелок и маленькая, на одного, парусиновая палатка. Еда предполагалась подножная: кого убил — того и слопал. Вообще-то эти ребята сызмальству, с первых революционных побед легко привыкали к сумасшедшему комфорту. Спецвагоны и даже спецпоезда — причем драка шла, между своими, и за царский бронированный эшелон, — дамы в накрахмаленных наколках и коротеньких передниках, вызывавшиеся по кнопке, именуемой «сонеткою», в любое время суток, курсистки- стенографистки и т. д. и т. п.: всё, как у больших. Из грязи в князи — откуда только и поднабрались так стремительно этого обворожительного чуждого влияния.

В данном же случае все это почему-то отброшено: спецпоезд с челядью и охраною дожидался на станции в Святом Кресте.

Еще был складной стул с ременным сиденьем из тех, на которых любят сидеть за своей сидячей работой сапожники: многие вожди, как известно, вышли из подмастерьев.

И был отличный двуствольный «зауэр» со скупо изукрашенным ложем и цевьём.

Откуда я это знаю? Я знаю это достоверно потому, что Троцкий попросил в Левокумке провожатого. И этот избранный им провожатый дожил — все в той же Левокумке, ставшей к тому времени районным центром, и до тех лет пока в ней не объявился и я. Юным сотрудником местной районной газеты.

Теперь понимаю, почему все лишнее, обременяющее было оставлено, отброшено в Святом Кресте. За несколько десятков километров: Троцкий, судя по всему, был настоящим охотником.

Когда-то в одной из командировок на Черные земли я повстречал там Васю Глотова. Вася — коренной житель здешней полупустыни. Я застал его лежачим. За несколько лет до нашего знакомства Васю сбила машина: я просто не представляю, как он не смог разминуться с нею в этой бескрайней степи. Видно, оба были крепко выпимши. Гостиницы в поселке не существовало. На Черные я добрался с ангиной, и тут она разыгралась всерьез: температура бахнула под сорок. Шатавшегося, меня и привели в Васин дом — на постой. Вася жил с матерью: когда его парализовало и все поняли, что это бесповоротно и окончательно, жена всё же поняла это первой и, подхватив маленькую дочку, удрала от Васи на Большую Землю. Поскольку матери в таких случаях никогда не верят ни во что бесповоротное и окончательное, старушка и билась с Васей, как могла, и где могла сшибала копейку, в том числе и впуская на ночлег редких командированных с Большой Земли.

Это отдельный разговор, как они меня дружно и трогательно лечили, и как в три дня поставили на ноги, хотя в таких условиях и при такой заботе я готов был валяться и неделю. Вася, поскольку сам окончательно лежачий, усердствовал особо: водка с медом чередовалась с водкою с перцем, и к вечеру я уже ничем, кроме температуры, был неотличим от Васи. В перерывах калмыцкий чай, то есть собственно листовой брикетный чай двадцать четвертый номер, жирное коровье молоко с крупной солью и еще с брусочком нутряного бараньего жира и смазыванье груди теплым гусиным салом с последующим завертыванием в пуховое одеяло с непременной чашкой горячего козьего молока, в котором опять же плавала толика не то масла, не то чьего-то жира.