Хазарские сны - Георгий Пряхин

И вдруг летом приехал, а Вали — нет. Это жуткое медленное слово: у м е р. Кажется, от воспаления легких. Я просто онемел от такой новости: я тогда считал, что умирают только старые.

Федора, похоже, тоже умерла: теперь в бабушкин дом заходила совсем другая женщина. Голова плотно закутана темной шерстяной шалью, которую Федора не снимала и в хате. Сама она ссылалась на головную боль, но мне кажется, она просто ничего не хотела слышать и сама стала как немая — и щебет исчез, иссяк, и сноровка тоже ушла. Я никогда не видел, чтоб так многослойно и старательно, без малейших просветов, укутывали голову. Федора словно защищала ее от новых ударов. С моим приездом она зачастила к родичам: сядет напротив меня и рассматривает. Мы были похожи с ее мальчиком. Мне становилось не по себе, кусок в рот не лез. Мне кажется, она не только вспоминала, угадывала, но наверняка еще и терзалась тайным, мучительным вопросом.

Почему не я? Не я, такой же десятилетний малыш, а — ее сын? Почему я вон остался, подрастаю помаленьку, а его снесли за ту гору, с которой мы с ним и катались зимой на санях.

За которую он в конце концов и закатился, как крошечное солнышко. Как пасхальное яичко на Красную горку…

У меня и кусок-то застревал, и ложка опускалась, потому что я невеликим своим умом, а скорее кожей со вставшими встопорщившимися темными волосками чувствовал этот немой материнский вопрос.

Бабка и дед заговаривали с Федорой нарочито бодрыми голосами, но она на них не реагировала. Она вообще реагировала только на меня: замирая передо мной, как перед иконой.

Я приехал на лето к двоюродной бабке, и оказалось, что Валёк далеко-далеко, а дед Иван наоборот почему-то близко: раньше он жил с Федором и Вальком на окраине села, а теперь, поселившись почему-то у Душки, очутился рядом, потому как двор ее располагался через один от бабы Мани, а сады так даже соседствовали задами вплотную — так прихотливо нарезают и делят землю только в плодовитых пойменных селах, а не в наших степных, где земли немерено, да толку в ней мало.

Полное наименование бабы Маниного села — Красный Октябрь, причем «о» тоже прописное, но и местные жители, и соседи называли его совершенно беспартийно: Красное. И скорее за сады, нежели за кумач, который вскидывали над клубом на Первомай и ноябрьские праздники.

В чем была причина передислокации — вместе с сапожным стульчиком наподобие того, что сопутствовал когда-то Троцкому — и почему она совпала со смертью маленького Валька? — при мне это никогда не обсуждалось. Удивительное дело: семьи родичей моих давно обеднели, опростились, в известной степени одичали, стали жить, и уже не в первом поколении, трудовой назёмной жизнью, но в отношении любви сохранили некий родовой романтический предрассудок. Как будто они по-прежнему футы-нуты — ножки гнуты, парят на масленых возах, а не впряжены в них в качестве саврасок, для которых всего-то счастья — от случки к случке.

Явное несоответствие, диссонанс между бытом и бытием. Вон Ариадна Эфрон, дочка Марины Цветаевой, как только попала, после Парижа и Москвы, в сибирскую ссылку с пятидесятиградусными морозами и собственноручным ношением воды в ведрах из дымящейся енисейской полыньи, так сразу и охладела к своему Муле Гуревичу, не кинувшемуся за нею следом, а влюбилась безоглядно и безответно, навсегда, навек в самого Бориса Пастернака, которому писала из Туруханского края письма, соперничавшие по силе и выразительности с прозой самой ее матери. Проза и поэзия — как часто из их нестыковки как раз и рождается нечто удивительное…

Письма настолько потрясающие, что сам Борис Пастернак даже отвечал ей и более того — сохранил эти письма, как хранят любимые книги. Даже — неизданные.

Увы, не спасло. Мулю расстреляли в пятьдесят втором. Странно: самым слабым обычно выпадает самое страшное. Муле, Эфрону, Жанне д’Арк, моему другу Эдику Торосяну…

Дед Ваня у Евдокии Терековой почему-то не зажился: тоже через несколько лет умер. Не держался мужик у Евдокии: седло-то казачье, с высоким лобком, не каждый седок совладает.

Вот ее-то и подцепил Костик напоследок. Злые языки утверждали, что «встречались» они еще и при жизни бабы Мани и даже при жизни еще деда Ивана: на сросшихся глухих задворках своих садов. Сады и виноградники — это вам не чисто поле. Много чего любопытного скрывают они в своей роскошной тени с весны до глубокой осени. Поспевали груши у Катюши, у Ванюши зрели огурцы… А свой боевой фитилёк, похоже, Костик вправлял — макал не в одну обольстительную керосинку своего села. Раздвинет кто-нибудь особо любознательный отягощенные листвою и плодами ветки, а там фигуры в та-аких мичуринских гибридных позах…

Прошлой осенью побывал я в Красном. Зашел и на бабушкин двор. В тот самый день зашел, когда совершенно новые хозяева валили старую бабкину хатку. Днем позже — и опоздал бы. Часть ее уже развалили, освобождая место под новую стройку. Всё мне здесь показалось маленьким и ветхим. Постоял в проломе, подержался за теплую глинобитную стенку, приготовленную к дальнейшему сносу. Действительно пробоина: мир моего детства, давший трещину еще в стародавние годы, окончательно тонул на глазах. Деда Кости тоже давно уже нет, как нет и Евдокии Терековой: сперва умер он, а через несколько лет и она. Дом, подворье, сад перешли даже не ее детям, а племяннице. Муж племянницы, мужчина лет сорока, родом, как он сказал, откуда-то из Кузбасса, человек новый и совершенно равнодушный ко всему окружающему его здесь, он и встречал меня на этой стройке-ломке. Самой племянницы я не видел, но когда через двор просквозила длинноногая девчушка, подросток, я обратил внимание на ее лицо: крупное, правильное, с высоко поднятыми скулами и запавшими щеками, на каждой из которых по темному солнечному ожогу, хотя на дворе стоял ноябрь и двор, пробоину бабы Маниной хатки медленно заливал еще теплый, но уже совершенно осенний, осадочный — так, наверное, бакен видится подводным обитателям на дне — солнечный свет. Уже как бы и не солнечный, а почти что лунный, межзвездный.

Жаль, что даже самых бедовых девчонок сегодня Душками, Евдокиями уже не называют.

Осадок нескольких жизней, жалкий и хрупкий, переходил в абсолютно чужие руки: баба Маня сполна расплатилась за свою незаконную любовь.

В сад меня не позвали, и сам я туда не пошел: сад в ноябре — это еще печальнее, чем вывернутая наизнанку, чужими руками, жалкая глинобитная мазанка, где ты когда-то был почти что счастлив.

Историю бабы Мани я рассказал, чтобы подготовить вас к главному сообщению.

С Соловков младшая сестра сбежала.

Как можно было сбежать с Соловецких островов, особенно в тридцатые?

Правильно: только водным путем, вплавь.

И не менее правильно, что женщина с Соловков могла сбежать только при содействии мужчин или хотя бы одного мужчины.

История едва ли не каждой женщины нашего рода подтверждает: уж одного-то мужика каждая из них оторвать может. Даже на зоне и даже — из вертухаев.

Судя по всему, юную бабку увезли, умыкнули, уложив, как завернутое в мешковину знамя, на дно лодки, баржи или еще какого-либо суденышка. Кто и сколько раз спускался к ней на это самое дно или в трюм за время беглого хода по Белому морю и с кем сама она по собственной воле или в уплату ранее оговоренных долгов сваливалась в обнимку еще ниже дна — кто же теперь об этом расскажет?

До конца дней своих она прожила под чужим именем.

Однажды под вечер появилась у нас дома. Я не помню, было это до пятьдесят третьего года или после. Да, собственно для внутреннего восприятия это особого значения и не имело: родня моя никогда не доверяла государству — ни когда оно казнило, ни когда миловало, уже казненных. Я только помню, как безмерно обрадовалась и как одновременно смертельно побледнела моя мать, когда тетка ее без стука, как настоящая старая нелегалка, вошла в нашу хату. Даже если это и случилось до пятьдесят третьего, точно так же повела бы себя мать и после пятьдесят третьего и даже после пятьдесят шестого. Сейчас я, кажется, вспомнил, как звали эту их младшую: Татьяна. Но в «миру» у нее, как у матери Терезы, имя было другое — я его не помню. И фамилия у нее была другая, с чужого плеча — может, прямо в барже и подаренная или, опять же, выкупленная, вымененная. Где она скиталась эти годы, как добралась до родных краев, я не знаю. Помню, что они с матерью проговорили, прошептались всю ночь, а утром, чуть свет, Татьяна снялась: наверное, тайный обход родни делала — все ли узнают?

Осела она в Орджоникидзе, в нынешнем и когдатошнем Владикавказе: родня моя, как и все беглые, тяготела к Кавказу не только потому, что здесь легче прокормиться, но здесь и легче скрыться, раствориться — был человек и нету. Дядька Сергей рассказывал, как он однажды в молодости, вскоре после демобилизации в пятьдесят первом, ее навестил. По каким-то слухам, по родне — видимо, материна встреча с Татьяной состоялась все-таки до пятьдесят третьего — вызнал, что она в Орджоникидзе, адрес разузнал и заявился. Он же после дембеля, налегке, тоже не совсем бескорыстный обход родни делал: надо же было где-то приткнуться.